Юродивый Эрос - [21]

— Эй, хозяин, тащи-ка вина да гороха! Эх-х, разойдется душа скомороха!!

То же мне, думаю, скоморох хренов выискался. А хозяину корчмы до пьянчужки вообще дела нет. И неудивительно: народу в кабаке столько набилось, что корчемник, толстый лысый мужик, едва поспевает всем наливать. Совсем запыхался бедолага — лысина блестит, как у черта зад.

Замечаю: пьяненький мужичок вновь моргает мне, да с таким видом, будто подает знак своему отражению в зеркале, — ждет от меня, что и я в ответ подмигну ему. На-ка, выкуси!.. Хм, мужичок не в обиде. Знать, пришел сюда доставать не меня, а хозяина.

— Эй, пес, кал тебе в нос, чего не замечаешь, вином не угощаешь! — в другой раз сипит оборвыш и кочетом наседает на затюканного корчемника. Но тому, вижу, хоть бы хны — ни бровью не ведет, ни сердцем не дрогнет, знай себе обслуживает богатых клиентов. Ну и ну! Вновь бросаю взгляд на упертого пьяницу: бр-р, да на него страшно смотреть! Надулся донельзя, покраснел, как рожа от зимнего ветра, очи на лбу, зубы на полу… Определенно этот упрямец начинает мне нравится. Может, потому что он чертовски похож на пройдоху Пепи. Осматриваюсь, надеясь отыскать в кабацком сброде еще хоть бы одно сочувственное лицо. Куда там! Сплошь пьяные тупые хари, лакающие бесовской напиток… да сами бесы. Бог мой, они самые! Вон же они — свиными рыльцами похрюкивают, копытцами постукивают, хвостами гулящему люду подножки ставят, зыркают бессовестно на оборванного пьянчужку да на лысого корчемника. При этом гутарят на непонятном мерзком наречии — похоже, решают, кто из двух грешников верх возьмет, кого первым в ад забирать… Черти поганые, это из-за вас нежные ангелы, яко сироты, ютятся на дворе, ни места не могут найти себе, ни покоя?! Ну, я с вами сейчас разберусь!.. Вознегодовал, вспылил не на шутку, но сделать ничего не успел — пьяница опередил. Чертов упрямец!

— Ах ты, трухлявый пень, — шевелиться лень?! Так я тебя пройму, кабак прокляну, на ветер пушу, чертей нашлю, Бога уведу, милость Его украду!..

Во мужичок выдал — не заклинание, а настоящая политическая речь! Неужто корчемник и сейчас устоит?..

— Да на тебе твою чарку, черт тебя подери!

С этими словами хозяин корчмы, поморщившись, как от зубной боли, сует оборвышу склянку вина. А вслед за этим, не заставив себя долго ждать, точно по сигналу, от гурта бесов отделяется самый тощий и вертлявый — и шмыг пьянице в чарку. Боже сохрани от такого подарка! Я начинаю невольно хихикать, пораженный таким поворотом событий; со всех сторон на меня удивленно косятся: мол, совсем дурак из ума выжил, хохочет без причины — ведь никому, помимо меня, не дано разглядеть свору бесов, набежавших в корчму. Хихикаю, значит, ожидая скорого конца незадачливого пьянчужки… Ха-ха-ха, но он молодец, какой же он молодец! Чарку-то в левую руку взял, а правой, как положено, перекрестился. В тот же миг черт как рванет из склянки с вином, будто ему зад горящей смолою заправили, да прямо корчемнику на лысину — с перепугу аль со злости нагадил на голову и был таков! А-ха-ха-ха! Я в жизни так не смеялся. «В чем живет смех, в том и грех», — любил повторять Пепи-юродивый. Ошибаешься, дружок. Добрый смех прогонит грех, а до греха доведет лишь тот, кто без причины ржет…

Гры-гы-ы… Рядом со мной кто-то как заржет: неужто, как я, паленого беса углядел? Ан нет. Мужик за соседним столом и не смеется вовсе, а корчится от боли — глаза выпучил, почернел весь, за горло хватается. Торопыга, видать, подавился иль поперхнулся чем-нибудь. Точно: на блюде перед ним рыбья кость лежит, наполовину обглоданная. А рыбья ли? Может, то хребет судьбы… Неважно. В такую минуту все неважно, кроме милости Божьей да жизни одной. В самом деле, вот стоит мужик, на руках его перстни драгоценные, на плечах кафтан дорогой, на ногах сапоги хоть куда, но встала смерть-косточка в горле — и в очах душа уже корчится, загибается. Все вмиг потеряло значение. Вот помрет он — купец ли, боярин ли, знатный ли вельможа, — разденут его донага — а там он такой же, как пьяница, докучавший корчемнику. И душа у них тоже одна — вином споена, бесом венчана… Тьфу! Не долго думая, я кидаюсь к несчастному, что есть силы сжимаю горло его — изо рта фонтаном бьет кровь, а сам бедолага без чувств и признаков жизни валится на пол.

Народ вокруг меня, разогретый вином, а похлеще — видом свежей крови, ропщет, сопит угрожающе, стиснув кулаки, сжимает тесный круг… Но мне все нипочем, в любом миру я блаженный, дурак, не страшащийся ни побоев, ни смерти телесной. Высоко над головой, точно крест, я держу рыбью кость, вместе с кровью вышедшую из горла грешника.

— Дивна дела Господня и неизреченныю судьбы владычни! И казнить попускает, и паки целит и милует!

Чужой сильный голос прет из меня, и я наравне со сбродом, собравшимся подле меня, преклоняюсь пред тем дивным голосом и трепещу…

«Спаситель мой! Христос послал тебя ко мне», — в который раз бормочет Прокопий Вятский. Так зовут воеводу, которого час назад я выручил от рыбьей косточки. На полной шее Прокопия еще сохранились черно-лиловые следы моих пальцев… Пустяк! Я не чувствую благодарности к его словам благодарности. Ведь он благодарит за тело свое, а я, дурак, спасал его душу. Но пусть будет так. Мне чудно наблюдать из оконцев его кареты за улицами, в чьей пыли я валялся часами… Воевода везет меня в знакомую церковь: Вятский желает поставить Богу свечку и одарить нищих милостыней. Обещает потом свозить в свой дом… Мне чудно наблюдать за миром, оказавшись в его Зазеркалье.