Юрий Лотман в моей жизни - [22]

Невозможно понять, как случилось, что в 1991–1992 годах, когда умерла Зара, развалился этот Дом, столь важный для Юры. Разве не на Юре он держался? Как могло случиться, что Ю.М., который всем был так нужен, любим сыновьями, невестками, внуками, вдруг стал «в сущности никому не нужен»[77], как он мне писал? Как случилось, что начались там бытовые размолвки, на которые тоже намекал он мне в письмах того времени? Я знаю, что у детей была нелегкая жизнь: работа, собственные дети, все понимаю. И все же: как случилось, что именно секретарши и ученицы – а не родные дети – были с Юрой в больнице, работали с ним, кормили и помогали ему, потерявшему от множественных инсультов способность читать и писать?

До самых последних минут жизни Юра оставался самим собой, и самообладание не покинуло его. В реанимационное отделение, из которого Ю.М. уже не вышел живым, допускали только Мишу. В редкие минуты, когда просветлялся больной умирающий мозг, Юра рисовал для сына карикатуры на самого себя.

* * *

Зара была старше нас с Юрой курсом. В университете я была поверхностно с ней знакома. Она была красива лицом, точеным и одухотворенным, бедно, как и все мы в послевоенные годы, но и без особого внимания к своей внешности одета: в ее кругу и кругу ее подруг внимание к одежде почиталось мещанством. Помню, что еще студенткой она занималась научной работой и, кажется, была весьма активна в общественной работе. Помню также, что нисколько не удивилась, когда узнала от кого-то, что Лотман женился на Заре Минц. Мне казалось, что они очень подходят друг другу. В. Гельман вспоминал, что в юности Зара была очень веселой. Бедная Зара незадолго до своей безвременной и столь несправедливо ранней смерти как бы с надеждой спросила меня: «Фрина, вы, кажется, были фифой в студенческие годы?». Мы все вкладывали в слово «фифа» одинаковый смысл: пустышка, не интересующаяся серьезными вещами. Тряпки, танцы и мальчики – вот мир фифы. Я ответила ей, что фифой не была. Чем я сильно отличалась от Зары-студентки, так это малыми способностями и знаниями, что и заставляло меня догонять, догонять, просиживая в Публичной библиотеке от звонка до звонка. Пополнять пробелы воспитания и образования, уходить от глубокой провинциальности, от мещанской среды, с которой я порвала намеренно. Да, я любила и танцы, и музыку: мир чувств был моим миром, я не жила наукой, как Зара. То, что я училась на пятерки, ничего для меня не значило: я достаточно критически относилась к своим возможностям.

В конце ноября 1971 года в Доме литераторов в Москве состоялись Блоковские чтения. Больной в то время Орлов[78] не приехал. Что-то бормотал Антокольский[79], открывая вечер, и в это время очень робко и с улыбкой вышла на сцену и села за стол в президиуме Зара. Ее доклад «Блок и революционно-демократические традиции» оказался основным. Перепишу свою запись в дневнике, сделанную в тот же вечер после ее доклада.

«Черное платье, поверх – толстая серая кофта, коричневые сапоги и толстые чулки. <…> Поразило меня сразу, как много в ней Юриного. Лексика, жесты, даже слегка заикающийся голос, даже сжатая у боковой стенки кафедры рука – его обычный жест. И эта застенчивая улыбка, и просьба к президиуму: “Можно мне еще две минуты?” Красивое моложавое лицо все с теми же правильными чертами, идущая к ней седина, и эта прическа с косой – все в ней было прелестно…» Доклад был блестящим, и вот, в первый раз слушая ее, я поняла, что Юра ей не помогает, что все это – ее собственные достижения в науке. Первое же время, несколько первых лет, думала, что Юра ей помог стать тем, кем она стала в науке о Блоке. А тогда, после доклада было желание немедленно написать Юре, отказаться от него, сказать, что нельзя ее так мучить.

Через две недели после этого вечера Ю. приехал в Москву «просто так», как он сказал мне, «встретить с тобой Новый год». Я прямо на улице, возле Библиотеки Ленина быстро-быстро стала рассказывать, что я чувствовала, слушая Зару. А чувствовала я ужасную вину перед ней, и тогда же дала себе слово, что постараюсь как можно меньше травмировать ее. Но разве это было в моих силах? Это жизнь не дала, это Юра не смог. От этого, правда, моя вина перед нею не меньше его вины.

Этим полны мои дневниковые записи 1971–72 годов. Как больно мне было слышать от Юры, что когда он уезжает из Москвы, то сначала заледеневает внешне, перестает улыбаться, потом начинает чувствовать лед внутри – это нечто вроде анабиоза у рыб, и тогда, говорил он, понятно, что надо опять ехать в Москву. Горько мне было слышать от него и другое: «Я могу прийти домой с одним усом, и Зара не заметит. Но если я изменю в своих исследованиях что-то – вот это будет ее серьезно заботить».

Семейные привычки, тем не менее, сохранялись: часто прямо на вокзале, при мне, Юра давал домой телеграмму, что доехал благополучно (телефона тогда у Лотманов еще не было), а когда появился телефон, Зара регулярно звонила, справлялась о делах и самочувствии. Я уверена, что Юра чувствовал постоянную вину перед нею. И, цитируя «старого циника» Ларошфуко, говорил, что мы еще можем простить вину тем, кто виноват перед нами, но никогда не прощаем тех, перед кем сами виноваты.