Юрий II Всеволодович - [56]

Вечность неподвижна — и все в ней переменяется: рождается, умирает, обновляется. В вечность уходят — из нее же являются. Она страшит своим кажущимся холодом и непостижимостью — она же источник упований наших. Бежим ее и жаждем ей принадлежать. История жизни человеческой и человечества, не есть ли она — история преодоления заблуждений? Преодолев одно, тут же впадаем в другое. Это единственный путь к истине. Избранным она дается в откровении и благодати. Это и есть благодеяние Господне и счастье, Им дарованное. А в общем-то, и добрые дни — мечта, и богатство — сон! — вздохнул Юрий Всеволодович.

Глава третья. Предчувствие

— Лугота, ты зябнешь? — спросил в темноте Леонтий.

— Есть немного, дядя. Борода у меня не растет. С ней теплей.

— Ай вправду? — посмеялся Леонтий.

— В баньку бы! — высказал заветное желание Лугота. — Ополоснуться погорячее, чтоб косточки все сварились и размякли.

— Утресь сбегай к поповне, она тя напарит, — проворчал Невзора и тут же захрапел притворно.

— Обидно, дядя, — шепотом пожаловался младень. — Любишь скукожа, насмешки кругом, спишь крючком, живешь скрюжа.

— Хочешь, выйдем? Я там теплину не загасил. Лапником только прикрыл.

— Давай.

После невидья землянки полуночный мир предстал облистанным. В свете звезд голубые снега искрились сверкающими россыпями.

Жалко было ступать по ним.

— Ангелы слезы сронили с небес, слезки ихние тако блещут, — прочувствованно сказал Леонтий.

— Ангелы? Ты видал, как они плачут? — Лугота поднял лицо, озаренное углями, которые он пытался раздуть.

— Не видал, но сказывали.

— Кто?

— Знающие люди. — В голосе старика послышалось неудовольствие. — Что такое, не горит у тебя? Жениться собрался, а ничего не умеешь.

Но тут пламя из костра выметнуло, заиграло, и Леонтий смягчился. Сел на бревно, протянув к огню руки и ноги. Изношенный кожушок разошелся у него на груди, и виден был седой волос, краснеющий от жара. Леонтий поднял лицо к небу:

— Ни едина звезда не летит. Тихость.

— Нешто они летают? — удивился Лугота. — Они на месте стоят.

— На чем же они держатся? — насмешливо спросил старик.

Лугота подумал:

— На небе.

— Ты думашь, какое небо? Твердое?

— Твердое, как вот земля.

— И как же на нем звезды держатся?

— Они сверху лежат и скрозь него светятся. Какая звездочка сильно блестит, то святая душа, а какая тускла, то, говорят, грешная.

— Ты думашь, это души?

— Которы померли. Они на нас глядят, а мы на них.

— А если звезда падает?

— Это человек помер.

— Дак они уже все померли, которы звезды! — сердясь, воскликнул Леонтий.

— Знающие люди говорят, — лукаво улыбнулся Лугота.

— Ну, а месяц, по-твоему, на чем держится?

— Да на небе, как и звезды. Идет по небу и скрозь него виден.

— А солнце?

— И оно тоже.

— Ну, а вот эта полоса светлая через все небо, это что?

— Это дорога в святые места, в Киев и в Иерусалим.

— А ты, Лугота, оказывается, учен премного!

Отрок хохотнул, довольный.

— Только как это: по небу — дорога?

— Она идет, показывая, куда идти, а супротив ее идет дорога по земле. Она не одна, их много: в иную ночь четыре дороги видны.

— Глазастый ты какой! А далеко ли до неба? Как думаешь?

— Да я забыл, скольки верст гора Афон? Если еще такую гору поставить на Афон, говорят, как есть в небо упрется.

Еловые обрубки весело стреляли искрами в снег. Лугота отпрыгивал, подбрасывал новые, сам разрумянился от костра и не замечал, как неотрывно и печально глядит на него Леонтий, когда-то соколиный охотник, потом ратник княжеский, ныне кормовщик, при котлах состоящий и не состоящий ни в чьей памяти, ни в чьем родстве, ни тем паче в заботе. Единственная его любовь — серо-белый мерин, пяти лет, которого он приводил в каждой своей бывальщине, о чем бы речь ни вели.

— А о радуге чего говорят? — спросил он, только чтоб Лугота не замолкал.

— Говорят, она из тучи выходит, напьется воды и опять в тучу уйдет.

— А дождь откудова берется?

— Ангелы воду льют.

— Земля на китах стоит или на столбах?

— Она висит сама собою в воздухе посреди небесной праздности.

— Представить даже трудно.

— А ты думал! Ученость и хитрость преизрядная.

— Где ж ты премудрости такой набрался?

— А в Григорьевском монастыре. Я там купола крыл, вот один дядя и сказывал.

— Слушать надо только, что попы говорят, боле никого слушать не следовает. Попы плохо не скажут… Аль чернецы… Значит, радуга в туче всегда?

— Всегда.

— А почему она разноцветная?

— Кабы одного цвета была, ее б не видно было.

— Ловко! Слова так и мечешь. Только думаю, пустое все молвишь. — А ты боишься смерти-то? — вдруг спросил Лугота.

— Не боюсь.

— Почему?

— Каждый надеется. Сперва — выжить и победить…

— Я не надеюсь, — перебил Лугота.

— Робеешь? Бой начнется и пройдет с тобой. Когда бьешься, о смерти не думаешь. Так вот сперва выжить и победить, а потом судьба станет другая, счастливая.

— Каждый раз так думаешь?

— Каждый раз! — усмехнулся Леонтий.

— И где ж счастье твое? Видал ты счастливых-то?

— Видал.

— Князи да бояре?

— Не-е… Нет, не они. Како их счастье? Что пиры погуще да порты почище?

— Тогда — кто?

— Монахи.

— Монахи-и? — недоверчиво протянул Лугота.

— А ты посмотри в их глаза.

— И что, глаза?

— Ну, что там?

— Кротость… — помялся Лугота. — Еще незлобие.