Юрий Двужильный - [66]

И всякий раз, когда то, что он рассказывал, соответствовало записи в журнале, мы оба искренне радовались. Меня восхищала память Степана Петровича и та обстоятельность, с которой он рассказал и показал нам все. Он помнил все, словно это было вчера, — и где наступала рота, и как ей пришлось залечь, ожидая «огонька» сопровождавших орудий, где форсировали реку по штурмовым мостикам, наведенным накануне саперами, а то и вброд, неся над головой автоматы, патроны, гранаты.

Вот Степан Петрович остановился у неглубокой вмятины в земле, огляделся вокруг, прилег и лежа еще раз осмотрел местность.

— Вот здесь, — сказал он, — в воронке от авиабомбы был тогда батальонный командный пункт.

И мы представили себе штурмующие цепи, разрывы снарядов и мин, проносившиеся над головами штурмовики, грохот танков и самоходных установок и ту воронку, в которую на несколько минут заскочил комбат со своими связными, чтобы осмотреть поле боя и принять новое решение…

Я понимаю Нину Михайловну, которая все расспрашивает и расспрашивает Степана Петровича Струментова о подробностях этого боя, пытается понять его особенности и даже старается разобраться в замыслах командования и усвоить специфическую военную терминологию. Ей хочется представить себе брата на войне — ведь для Нины Михайловны Юрий был и останется мальчишкой, подростком, юношей, увлекавшимся техникой, мечтавшим стать инженером. И она знала, что он стал бы превосходным инженером, если бы не война.

Для нее сейчас он открылся совершенно с другой стороны, она как бы узнавала и не узнавала в этом волевом, храбром комбате своего брата, пыталась даже разобраться в его решениях на поле боя, почему он поступил так, а не иначе. Знаю, что не сразу Нина Михайловна поймет все премудрости военной науки, но я уверен, что она не будет теперь к ней равнодушной. И среди книг, что стоят дома в шкафу, обязательно будут и те, где говорится о боях в Белоруссии в июне 1944 года.

…В Чаусы мы возвращались уже во второй половине дня. По пути решили заехать в Хорошки, хотелось еще раз побывать на братской могиле. Вчера, во время открытия памятника, там было много людей. А Нине Михайловне хотелось побыть одной у могилы брата — ведь человеческое горе всегда застенчиво.

И вот наша машина, проскочив Хорошки, стала подходить к кладбищу. Я сидел рядом с шофером и, пожалуй, первый увидел людей у братской могилы и сразу же догадался, в чем дело. Наверное, еще со времен язычества в Белоруссии сохранился обычай — на кладбище поминать умерших и убитых, там, где они похоронены. На могиле стелют скатерть, ставят вино и всевозможную снедь, принесенную из дома. Родственники, друзья и товарищи покойного усаживаются вокруг могилы прямо на землю, пьют вино, ведут неторопливую беседу, вспоминают прошлое. Иногда поют песни задумчивые, протяжные.

И хотя еще мальчишкой мне не раз доводилось бывать на таких поминках и я считал, что в этом нет ничего плохого, сейчас, подъезжая к могиле, я чувствовал себя неважно, словно был в чем-то виноват.

Заметив, что у могилы люди, Нина Михайловна сказала с огорчением:

— А мне так хотелось побыть здесь одной…

Пока мы выходили из машины и шли к памятнику, я с тревогой думал: как отнесется ко всему этому Нина Михайловна? Ведь она горожанка и, возможно, не знает об этом обычае.

Мы подошли, поздоровались. Вокруг могилы сидели родственники Андрея Махно, Филиппа Окуловского, Николая Кулагина, Степана Осенникова, были здесь и жители Хорошек, по преимуществу женщины. Среди них Фекла Ивановна Чамрова и многие ее соседи, с которыми я познакомился, когда первый раз приезжал в Хорошки.

Женщины пригласили и нас к своему застолью. С тревогой смотрю на Нину Михайловну: что, если она хотя бы в какой-то мере покажет свою недавнюю досаду, откажется принять приглашение гостеприимных хозяев? И я был очень рад, когда она тут же села на цементную бровку, что была уложена вокруг могилы, взяла протянутый ей стакан, кусок хлеба и выпила вместе со всеми за светлую память погибших воинов.

Наверное, не я один тревожился в эту минуту, всем нам очень хотелось, чтобы сестра Юрия Двужильного, которая до сих пор держалась как-то в стороне, стала здесь своим, близким человеком. И я рад, что так оказалось на самом деле…

Вечерело, когда мы, тепло простившись с нашими друзьями из Хорошек, стали собираться в обратный путь. Солнце уже почти скрылось за косогором, в небе стали появляться первые звезды. Было тихо, даже ветер, раскачивавший недавно длинные ветви берез, затих, притаился где-то в поле.

По дороге, переговариваясь между собой, возвращались с сенокоса мужчины. Их косы, поднятые высоко, доставали лучи догоравшего солнца, и теперь они казались узкими красными полосками, плывущими в потемневшем небе. Чуть погодя протопало деревенское стадо, и вскоре послышалось, как хозяйки зазывали на двор своих буренок. Скрипел ворот у колодца, изредка доносился шум ребятишек, видно, и они угомонились к вечеру. Над печными трубами многих изб тонкими струйками потянулись в небо дымки — хозяйки готовили ужин.

Мы стояли на кладбище, где все: кресты, памятники, могилы и даже поникшие ветви берез — напоминало о смерти. А совсем рядом, в Хорошках, своим чередом продолжалась жизнь со всеми ее радостями и заботами. Вопреки всему, что становилось у нее на пути, наперекор самой смерти…