Юрий Данилович: След - [90]
Да разве милостью вразумляют бессовестных?
Переговоров не вели. Да и не о чем было переговариваться, все и так было ясно, как Божий день. Так вот весь Божий день - или для того над землёю восходит солнце? - без жалости снова бились друг с другом русские.
Бились незатейливо, как в драке - стенка на стенку, грудь в грудь. Бились с таким душевным ожесточением, с такой кровавой удалью, на которые и способны лишь русские, когда они на своих же братьях, на таких же, как сами - русских, вымещают обиды и боль.
Эх, кабы это ожесточение, в самом деле, на врагов обратить! Па в том и несчастье, что своих-то не жалко, а чужих боязно. Перед теми же татарами ох как смущались тогда русские!
Что говорить, был гнев и в душе Михаила. Поди, если б встретил в бою племянника, так не дрогнул рукой. Но в бою! Вот уж истинно беда так беда - честным быть. На земле нашей грешной честь и всякому не в прибыток, а уж правителю-то и вовсе во вред. Тем более на Руси…
И напрасно, вселяя ужас в сердца москвичей, в алом княжьем плаще, на атласном, как лунная ночь, жеребце метался Михаил Ярославич среди битвы по полю, тщетно взывая:
«Юрий, где ты? Где ты, Юрий?»
Не отзывался Юрий. Потому что и не было его на том поле. Не прельщала его встреча с дядей. Чуял, пёс, вину и знал, что живым не останется. Начавши битву, теперь сидел он, затворившись в кремнике.
Кого молил о спасении?..
Силы были неравны. Не потому что тверичей было больше но потому, что в рубке они были и умелей, и злее; и правда была на их стороне, и досада за Переяславль требовала отмщения. А москвичам, кроме самих себя, и спасать было некого. Князь-то, которого они и сами не шибко жаловали, первый их кинул! Ну и дрогнули москвичи, тоже бросились к кремнику. Последней отошла за Неглинку все та же кованая рать Родиона Несторовича Квашни, знать, главная московская бронь.
Мог Михаил Ярославич на плечах отступавших ворваться в кремль. Мог поступить и иначе - да хоть обложить со всех сторон и поджечь. А мог и долговременную осаду наладить. Да все мог! Однако ж не довершил начатого. А коли не довершил, выходит, и не стремился к тому. Знать, посчитал наказание достаточным. Вот что!
Одного потребовал, чтобы Юрий вышел к нему на поклон.
Юрий-то, как узнал, сначала сильно закочевряжился. Кричал, ногами на бояр топал.
- Не пойду! Смерти моей хотите? Али не знаете: не за поклоном, за моей головой Михаил пришёл!
- Дак, видим, брат, что пришёл, - вздохнул Иван на Юрьевы сетования. - Что ж делать? Надо, знать, повиниться. - И добавил весомо: - А иначе пожгёт он Москву. Сила ныне на его стороне. - Но зато и утешил ласково: - А повинную голову, сказывают, меч не сечёт, да и Михайло-то Ярославич наипаче нам дядя…
По виновато-угрюмым, однако же непреклонным взглядам бояр, по Ивановой ласке понял Юрий, что лучше уж самому выйти за кремлёвские ворота, чем дожидаться, пока свои же под руки выведут. Ишь, как насупились! Уж не Ванька ли их и насупил?
- Ладно, со мной пойдёшь, - кивнул он брату.
- Знамо дело, пойду, - легко согласился тот, отметая подозрения в коварстве.
Встретились на полпути меж кремлём и тверским станом, невдалеке от Кучкова урочища. Москвичи шли к месту встречи понурые, уныло пыля сапогами. То Тверской потребовал: чтобы, как побеждённые, явились они к нему пешие. Среди Выборных в княжьей свите бояре, отцы святые, купцы, наивиднейшие горожане. Всего человек тридцать пять. Первым среди всех идёт князь Юрий Данилович. Вот человек разлепистый! Хоть и на поклон идёт, ан шествует победителем. Выряжен в красную камчатую разлетайку, из-под которой тускло поблескивает зерцало литой брони, на поясе - меч, пошто прицепил? - чтобы выше казаться, сапоги на подбое. Шаг Держит твёрдо…
Однако бел, как льняное крещенское полотно, кусает в бессильной злобе синие, помертвевшие губы. С таким-то лицом, с такими губами, кривыми от унижения, татей ведут на казнь. Они ещё презрительно оглядываются округ, но в душе уже готовы по-звериному завизжать от ужаса.
Михаил Ярославич, словно и тем подчёркивая свою силу, прибыл на место встречи в окружении всего лишь полутора десятка конников. Сам с коня не сошёл. Хмуро оглядел посольство, спросил:
- Так что, мужи московские, мир станем ладить или войну длить?
- Да разве ж мы с войной тебя звали? - Юрий поднял на великого князя глаза. Слова-то со взглядом не вяжутся.
В глазах страх и мольба: мол, отпусти подобру, в словах - дерзость. От страха и дерзость. Смешон, как петух, что топор клювом бьёт.
Как некогда в Тохтоевом дворце, так и ныне Михаил Ярославич был поражён прямо-таки зримым отсутствием княжеского достоинства в племяннике. Вновь изумила ничтожность московского владетеля, которая проявлялась даже в нелепом, неподобном для случая наряде, в этой бессмысленной дерзости. Вон руки-то ходуном ходят, с собой совладать не в силах, а туда же - Русь ему подавай! Да ведь не Русь нужна, а лишь бармы[66] великокняжеские!
С кем ждал поля? Кого хотел убить? Да с таким биться - только себя срамить!
