Юрий - [47]

Ему, Услюму, никогда не узреть той сказочной красоты! Хотя и то сказать – будет о чем в старости сказывать зимними вечерами очарованным внукам!

Он выходит из шатра, оглядывает пыльные улицы в кизяках, глиняные дувалы, женок в портках, хлопочущих по хозяйству, многих – русских, не закрывающих лиц чадрой (кое с кем из них уже познакомились молодые ушлые дружинники). Оглядывает кудрявые дерева, так и не скинувшие до конца листву, овечьи и скотинные загоны. Князь вроде бы надумал с ихним князем ехать в Солдайю, к фряжскому набольшему, как его консул, кажется? Али подеста[22]? И не выговоришь враз! Вот бы напроситься с им вместе!

– Эй, Услюм! Перекинемся в кости со скуки! – окликают. Играть охоты нет и никогда не было, но чтоб не обидеть соратников, он говорит, что занят, зван за делом.

– За каким таким делом? – не отстает зазывала.

– Не ведаю! – коротко отвечает Услюм.

– Да ты плюнь! – взрываются теперь уже несколько голосов. – Каки-таки дела? Сидим, как караси на кукане! Не знаем, весной-то выберемся отсель али нет! Иди к нам, давай!

Но Услюм молча вертит головой, сплевывает.

– Мне, старому, иная честь! Иново и не простят, скажут, голову сединой обнесло, дак должен понимать! Прощевайте, мужики! – добавляет и идет – невесть куда, лишь бы отвязаться от настырных приятелей. Видал! Иной мунгальским обычаем, все продув, и ухо дает себе отрезать! Нет уж! Не на того напали. Скоро, впрочем, гнев его проходит. Он идет на рынок, присматривается, приценяется (денег все одно нет ни у которого из них, и татары это поняли давно). Ему и не навязывают товар, только поглядят – да иногда, услышав из его уст татарскую речь, кто угостит яблоком ли, грушей али пыльною кистью винограда. И все-таки славно вот так пройтись по восточному базару! Оглядеть груды арбузов и дынь, истекающую соком хурму, крупный поздний виноград, пестрые ковры и кошмы, скорняцкий товар, местную железную коваль (русская – лучше, и это радует!). А в поездку ко фрягам в Солдайю боярин обещал его взять! Там тоже будут эти открытые с исподу генуэзские башни и ихний Кремник на самой вершине горы, почитай, над пропастью! И как там сейчас, когда дуют холодные ветра, трудно даже представить! Кто был, бают: по самой кромке скалы, по самому острию ход-то ихний наверх, как и взгромоздили такое!

Находившись, продрогнув, он поворачивает в русский стан, нырнув, хоть и в дымное, шумное, но в тепло. Сидко уже поправляется и скоро сможет сесть на коня. Победил бы князь в ханском споре! Тегиня обещал, бают, что победит! А там – как знать! Ужо-тко в такую даль забрались, дак и ворочать на Русь с битым носом невместно! Женки, и те засмеют!

Длится короткая и какая-то нелепая (то дождь, то снег) крымская зима. Колеблются весы истории. Что ныне происходит в Орде у хана? Того Услюм не ведает, не ведает, верно, и сам князь Юрий. Не ведает того – и это самое худое – и сам Ширин Тегиня, слишком, как прояснело впоследствии, положившийся на свою власть в Орде. А в Литве – рать и Сейдид-Ахмет собирает силы, а Улу-Мухаммед… Что думает Улу-Мухаммед?

Поехали вчетвером. Князь Юрий со своим боярином и двое кметей: угрюмый могутный Селиван, преданный князю «до живота», и Услюм, которого переполняла радость, и лишь одно опасение было: пустят ли их, простых ратников, фряги в свою крепость? Пустили! И вот они идут гуськом, друг за другом. Впереди и сзади – фряги – не поймешь, то ли сопровождающие, то ли охрана (а чего охранять? Оружие так и так оставили внизу!). Справа стена с зубцами, меж которыми открывается лежащий в изножии крепости смутный и разноплеменный торговый город. Слева в туманном золотистом мареве все полнее раскрывается бескрайняя ширь воды – Русское море! Крохотные вдали, почти недвижные, паруса торговых судов. Пристань – в низу горы, а мощеная плитами или же попросту выбитая в камне дорога ведет все выше, выше. И вот перед ними – не то крепость, не то боевая башня, не то дворец. (Двойные фряжеские окна только и говорили о том, что это все-таки не крепость, а дворец.)

Князю Юрию, которому надо было уладить постоянный спор о торговле северными мехами (фряжский приказчик в Галиче, утаивая дань, каждый раз ссылался то на кафинского консула, то на подеста), сейчас открывалась благая возможность выяснить все на месте, пригрозив передать меховой торг в руки веницейских фрягов из Таны.

Селиван с Услюмом остались на дворе, впрочем, им погодя вынесли хлеб, виноградное вино и по куску жареного мяса.

– Ну и за то спасибо! – высказал Услюм, а Селиван, мрачно промолчав и доевши угощение, подошел к краю скалы, сплюнул, глянув в безмерную даль, пробурчал: – Ить, забрались! Боятся, видать, татарского царя!

Услюм ему ничего не ответил, стоял и смотрел на море, горестно понимая, что уже стар, а не то бы, махнувши рукою на все, пуститься по этой сизо-серой зыби куда-то туда, в земли незнаемые! Царский город, а за ним Афон, а в другую-то сторону – Святая земля, а еще дальше Италия, земля фрягов, а где-то еще есть земля, что черные люди живут. И одноглазые, и с пиком на животе, и с песьими головами – всякого чуда хватает в дальних-то землях!