Юность в кандалах - [108]

— Что случилось? — удивлённо спросил я у него.

— С Шалаем кое-что не поделили, — вкратце ответил он мне, и я понял, что лучше не допытываться.

Для Шалая не было никаких авторитетов, он никого не боялся и был опьянён своей безнаказанностью. Он досиживал десять лет, и почти весь этот срок ломал и опускал людей. Человеческое в нём отсутствовало.

Если передачка попадала в отряд, то за долей для Шалая всегда приходил козёл. И попробуй откажи, кто бы ты не был. Поведут в штаб СДП. Списки тех, кто получал передачки у них были, доступ в отряды тоже. Долю — Шалаю, долю — завхозу, и трети передачи уже нет. Иногда меньше, у кого-то и больше.

А Тайвань в это время перевёлся из клуба работать в КДС[297]. Поэтому у нас был свой человек на выдаче передач. Когда кому-нибудь из кабинета ТБУ приходил кабанчик, Тайвань отзванивался в клуб, и мы были в курсе. Быстро шли несколько человек к штабу, отводил нас Семён, у которого был пропуск и который за это получал свою пачку сигарет, забирали передачку раньше положенного времени и до того, как об этом пронюхают козлы и быстро несли её обратно в клуб, а не в отряд. А в клуб, как я уже говорил, козлы зайти боялись. Шалай, как ни странно, за это нас не прессовал. А вот козлы получали по полной, спрашивал он с них за такую неосмотрительность. Ну и поделом им.

Болезни

Однажды, ложась по отбою спать, я почувствовал, что на выбритом наголо затылке мешается какой-то прыщ. Задел его рукой, он вроде сразу вылез. Я уснул. С утра просыпаюсь, а у меня выросла вторая голова — затылок опух настолько, что не пошевелить даже шеей, приходилось держать голову только прямо и, чтобы посмотреть по сторонам, поворачиваться всем телом. Голова дико болела, и по ощущениям была высокая температура. Утреннюю проверку я еле отстоял.

Прийдя в клуб, пошли с Москвой и Вербовым в душевую кабину, где я разделся по пояс и сел на корточки. Москва начал аккуратно выдавливать мне гной. Но он шёл еле-еле, вперемешку с кровью и полностью выходить не хотел.

— Иди в санчасть! — сказал Москва.

В санчасти мне поставили вердикт — нужно стационарное лечение. Я забрал с отряда необходимые вещи, и бугор отвёл меня. В кубрике санчасти, куда меня положили, было около десяти шконок, народу было пару человек, и я лёг в дальний танк у стены.

— Давай, иди мой полы! — зашёл в палату лысый коренастый дневальный санчасти, сам русский, но родом с Казахстана.

«Сука, и здесь красные дое*ываются,» — подумал я, хотя сам на тот момент уже был красным.

— Ты что, косяк на руке не видишь? Не буду ничего мыть, — ответил я ему, отталкиваясь от правил внутреннего распорядка.

Козёл молча вышел и вскоре вернулся с завхозом санчасти.

— Ты что, ох*ел?! Иди мой полы! — сказал завхоз.

— Не буду, я освобожден от 106-ой, — ответил я.

Козы налетели на меня, я успел садануть только дневальному в скулу и быстро оказался на полу — они были намного крепче меня.

Били меня долго, несмотря на больную, раздувшуюся голову.

— Мой полы! — орал завхоз.

— На х*й иди! — орал я в ответ.

— Хватит! Вы что?! Ему лежать надо! — выглянула в коридор врачиха, которая дала мне по прибытию в санчасть антибиотики.

Только после этого козлы оттащили меня и оставили на полу в палате. Я перебрался на шконку.

Пробыл я в санчасти ещё несколько дней. Мне давали какие-то невнятные антибиотики, которые чудом остались от предыдущего пациента[298] и однажды, проснувшись после дневного сна, я ощутил, что подушка вся в крови и гное, а в голове непривычно легко. Ощупав затылок, я понял, что опухоль спала, а вся мерзкая смесь, копившаяся внутри, вытекла. На следующий день меня выписали.

В клубе меня радостно поприветствовали новые кореша, но про избиение в санчасти рассказывать не стал. Я и так знал, что в санчасти свои правила, там закрытая территория, как и малый карантин, впутывать в это Москву не хотел, он и так много для меня делал. Помимо помощи, он ещё учил меня жизни, а ему, несмотря на мой характер, я это позволял, так как Москва был мудр, справедлив и заменял мне в лагере отца со своими жизненными советами, в общем, был как старший брат. У Москвы на свободе было два младших брата — мои ровесники. Порой он учил меня, порой ругал за косяки, порой поощрял, но никогда в беде не оставлял.

Вернувшись в отряд, я обнаружил, что пропали мои вещи. Накануне, перед тем, как я лёг в санчасть, мы ходили в баню, где я постирал свои шмотки: сшитый на швейке лепень и рубашку. Вещи повесил в сушилке в локалке. Так как в санчасть меня клали экстренно, то ушёл туда в казённом лепне и обычных штанах, не сняв вещи с бельевой верёвки. Думал, может шмотки в каптёрке, но нет, их не было и там. Никто ничего не знал. Сучья и крысиная зона. Кто-то скрысил, а кто-то, по-любому, был в курсе и молчал. Но ни на ком с отряда я свои вещи не видел. Видимо загнали кому-то на промку.

Пока лежал в санчасти, к нам в отряд с пятого перевели узбека-пищёвщика. Выйдя в локалку, он увидел меня.

— Говорят, ты уже при греве, друзьями обзавёлся, есть что пожрать у тебя. Подогрей, а? — сказал он, закуривая, скорее утверждая, чем спрашивая.

— Нет возможности, — ответил я. Лишнего у меня ничего не было, да и тон мне его не нравился. Если бы по-хорошему попросил, я бы может что и подогнал.