Юность Татищева - [5]

Нелегко было сыскать устье реки Великой в таком тумане. Несколько раз сквозь туман проглядывали незнакомые очертания берега, и все на струге начали уже думать, что окончательно заблудились. Однако плыли и плыли вперед. Наконец туман стал редеть, и проступили справа по борту мертвые глыбы известняка. Волнение утихло, струг шел вверх по Великой. Купец Русинов обнял продрогшего в сыром тулупе немчича: «Кабы не обещался Никите Ляксеичу, не отдал бы, оставил бы, оставил бы у себя лоцманом!» В серых, широко поставленных глазах Орндорфа разгоралась улыбка, ответил, плохо выговаривая «р»: «Благодарности не стоит, рад был помочь друзьям из России».

— Друзьям? Ведь родом ты из Нарвы, для нас — иноземец, веры не русской, не православной…

— Нарву захватила у России сто лет назад Швеция, однако ведают все, что это исконно русское село Нарвия, кое упомянуто еще таковым в двенадцатом веке. В Упсальском университете новгородская летопись мною читана, по ней и Дерпт значится как град Юрьев, отстроенный Ярославом Мудрым в тысяча тридцатом годе. А Иван-город, немцами контр-Нарвою именуемый, заложен Иваном Третьим Васильевичем. В Европе знают, что сей берег моря Балтического неправедно от России отторгнут, да, Швеции угождая, помалкивают. Помнят и великие подвиги в сих местах князя Александра Невского.

При имени Невского купец и бывшие с ним торговые люди перекрестились на блестевшие под солнцем купола Снетогорского монастыря.

Картина была великолепной. Потрепанный бурею струг медленно приближался к Пскову. Бледно-зелеными дымами вставала весна по обоим берегам Великой. На ее высоком правом берегу храм Рождества белел над темными монастырскими стенами, хранившими еще на себе следы приступов и Батория, и Густава Адольфа. Тут, в двух верстах от древнего, гордого и неприступного Пскова, чувствовалась уже его сила, воля и величие. Множество небольших судов и лодок под цветными парусами скользило по реке вверх и вниз. Торжественные колокольные звоны упруго разносились в сладком весеннем воздухе. А вдали, в голубизне неба, светло и стройно рисовался Троицкий собор.

Купец Русинов говорил собравшимся на палубе людям: «Как в Псков придем, отслужу благодарственный молебен в Троицком за спасение душ наших, «Крома» и товаров». Покосился на стоявшего у борта Ягана, подумал: «Немчич горд зело, от денег отказался. Ну, да сбудем его скоро с рук господину Татищеву. Пущай с ним канителится». Еще не причалили к берегу, как узнали причину благовеста: стараньями великих государей Иоанна и Петра и правительницы Софьи утверждены Польшею вечно за Россией вся левобережная Украина, Смоленск, Киев, Новгород-Северский, 57 городов по Черный лес и по Черное море.

На пристани невысокий молодой крестьянин в белой праздничной рубахе и старом армяке протолкался через толпу к Русинову. Купчина было отмахнулся от поклонившегося ему в пояс простолюдина, но тот назвался Иваном Емельяновым, дворовым человеком стольника Татищева. Русинов оживился, поймал за рукав живо глядевшего по сторонам немчича: «Никите Алексеевичу передашь. А с ним — наш поклон и почтение. Пускай за товаром присылает». Ухмыльнулся, поглядев на прямо стоящего Ивана: «Не больно богат твой господин, видно, не дождусь его к себе». Иван, между тем, не слушая более купчину, вскинул легко на плечо сундучок Орндорфа и повел приезжего за собою по улице прочь от пристани.

Позади остались тяжкие скрипы наплавного моста, шум многоголосой толпы, гулко отдающийся под сводами ворот Власьевской башни. Раз лишь один они остановились, покуда Иван объяснился с двумя стрельцами, придирчиво оглядевшими нерусский наряд Орндорфа. Потом стрельцы важно удалились в каменную караульню, а путники прошли по широким ступеням меж двух Пушечных шатров: один у княжьего двора с великой псковской артиллерией — пищалями Медведем, Трескотухою и Грозною, другой — с малыми орудиями, славно служившими своему городу не один десяток лет. За белокаменной стеною блистал многоцветьем и позолотой куполов Довмонтов город. Над Детинцем словно горело второе солнце: так жарко светились в синеве золотые главы Троицкого собора с ажурными высокими крестами. Площадь Старого торга да и весь город пронизывал тонкий запах расцветающей сирени.

Улицею Великой вышли к Васильевской горке. Тут — стена Среднего города. Под новым застеньем — глубокий ров с водою, над ним качались на цепях дубовые мостки. Храм Василия на Горке окружали молодые зеленеющие липы. И сюда, и в соседнюю игрушечной красоты церковку Анастасии Римлянки во Кузнецах стекался к обедне народ. Шли богатые люди в широком, доходящем до икр шелковом, суконном или парчовом платье, кафтаны застегнуты широкими застежками, украшенными жемчугом и золотыми кисточками. На головах у некоторых, несмотря на тепло, — высокие собольи шапки. Длинные рукава, столь же длинные, как сами кафтаны, один засучен, другой опускается, иногда оба завязаны назади. Жены богатых людей чинно двигались в широких опашенях, расширяющихся книзу от рукавов, сделанных из тонкого белого сукна, рукава длинные. Опашень впереди донизу застегнут золотыми или серебряными пуговицами, иногда величиною с грецкий орех. На голове — низкие меховые шапочки. Жены мещан и купцов отличались тем, что покрыты были как бы свадебной фатою с концами, сложенными накрест на груди. В веренице неспешно шествующих псковичей можно было увидеть и дворянских жен, одетых в шугай с длинными рукавами и богатыми застежками до колен. Потупя глаза, шли девицы простых обывателей, их две длинных косы перевиты были лентами, а высокие железные каблуки окрашены различными цветами.