Юность Татищева - [47]

Гости заполнили небольшой зал, выстроившись парами друг за другом в колонну посреди него. Начался менуэт. Василий стоял рядом с младшей дочерью хозяина, веселой и говорливой шестнадцатилетней Лизанькой[19]. Иван — со старшей, двадцатилетней Варей, уже просватанной за пехотного поручика Глинского. И Лизу, и Варю учили братья, бывая у Ивановых, польскому языку, особливо модному в то время, а Иван, воротясь в полк, подолгу вздыхал о Варе, стесняясь рассказать о своем безнадежном чувстве младшему брату, все видевшему и подтрунивавшему над влюбленным.

В ожидании вступления к менуэту Василий любовался нарядом Лизаньки. Маленькая и изящная головка ее была украшена связанным на затылке узлом волос и спускающимися по длинной шее и обнаженным плечам двумя длинными локонами. Искусно сделанный корсет на металлических прокладках, украшенный наслоением из бантов и лент, стягивал необычайно тонкий стан, книзу мягкими складками нисходило длинное платье со шлейфом, задрапированным с одного бока и ниспадающим далеко назад. Василий стоит слева от Лизы, она обеими руками придерживает платье, его руки немного отведены от корпуса и обращены ладонями вниз. Вот они, как все танцующие, отдают друг другу поклон. Сделав поворот и стоя вполоборота друг к другу, кавалеры подают дамам правую руку. Вася чувствует в руке кисть левой руки Лизаньки и делает с левой ноги четыре па минуэта вперед, затем еще четыре, потом останавливается, и они поворачиваются вокруг: Лиза вправо, он влево. Кавалеры кланяются дамам, дамы отвечают низким реверансом. Нежно льется музыка, и кажется странным, что где-то гремят разрывы ядер и гранат, сшибаются в бешеной рубке лавины всадников, и удивительный русский царь, не слезая сутками с седла и не выходя из походной кареты, объезжает громадные пространства между Архангельском и Петербургом, подчиняя воле своей и людей, и самую стихию… Потом — ужин, беседа с хозяином дома о делах военных, прощанье с Лизой, — и вновь в обычных своих серых мундирах братья едут в полк, в Преображенское. Ученье заканчивалось, царь торопил офицеров с присылкой новиков под Нарву, а в июле пришел строгий указ выступать из Москвы.

Поутру ударили дробной россыпью барабаны. Над полем поднималась заря, и медленно, будто нехотя, проступали сквозь туманный полумрак контуры дальнего леса; засветились зубцы облаков на склоне неба, а над головами всадников среди угасших звезд странно и тревожно продолжал гореть пылавший во всю ночь «огненный змий» — неведомая крупная звезда с белым изогнутым хвостом.

Подобный «змий», только еще более по размерам, повис над Москвою 22 года назад, в начале 1682 года[20], когда умер царь Федор Алексеевич и на престол был возведен десятилетний Петр. Уже тогда предсказывали старые люди на Москве, что юный царь будет храбрым воителем. Под знаком хвостатого огня стрельцы учинили тогда кровопролитие в Кремле, вручили правление Софье и возвели Ивана в соцарствие Петру. Один Сухарев полк не принял участия в бунте, и замечательной красоты Сухарева башня поднялась в самом начале Троицкой дороги, на высочайшем холме, чтоб смотрение горизонта обеспечивать, а под сводами палат своих выполнять учение математическое и навигацкое. От Сухаревой башни легла дорога из Москвы на север, к Троице-Сергиеву монастырю, укрывшему некогда царя Петра от врагов. По дороге этой по цареву указу шли ныне спешным маршем полки новиков, дабы, отслужив молебен в монастыре, получив благословение, идти под Нарву.

Торопились. Лишь под валами древнего Радонежа остановился драгунский полк, чтобы напоить лошадей. Неширокая, но глубокая и светлая речка Пажа обожгла ладони и покрытые пылью лица, смывала чистою водою усталость людей и коней. Василий, подтягивая подпругу, спешил рассказать брату Ивану то, что сам слышал в воронежской деревне от столетнего деда Павлослава об отважном новгородце Радонеге, о городе Радонеже. Здесь, на этом вот берегу, простой деревенский отрок-пастух Варфоломей узрел видение, основал поблизости монастырь и стал знаменитым Сергием Радонежским, благословившим князя Дмитрия Ивановича Донского на его великий подвиг в Куликовской битве с ордами Мамая. Васю обступают драгуны, слушают его взволнованный рассказ, и ротные командиры медлят с приказом двигаться дальше, видя, как светлеют и оживляются лица солдат.

В монастыре Василий совсем не вслушивался в тягучие церковные слова молебна. Ему представилась вдруг эта самая площадь возле златоглавого собора, точно так же залитая лучами солнца, когда ее заполнили более трех веков назад полки московского князя Дмитрия. Стоящий рядом Иван стал, кажется, выше ростом, и не солдатскую треуголку снимает с головы, а держит в согнутой у груди руке златокованый шлем, похожий на маленький купол собора, и на поясе у него не драгунский изогнутый палаш, а большой и широкий меч русского богатыря, наполовину извлеченный из ножен…

Было дано три часа на послеполуденный отдых у монастырских стен. Василий пустил пастись коня Кубика, с которым пришел на Генеральный двор в Москве, а сам, сказавшись брату, поспешил осмотреть могучие стены. Более часа шел он вдоль неправильного четырехугольника монастырской стены, что тянулась почти на полторы версты. Семисаженной высоты и толщиною в три сажени стена состояла из громадных глыб известняка. Неприступная снаружи гладь расширявшейся кверху стены, как соты, была сплошь покрыта глубокими ячеями для пушечного и пищального боя, нижней и верхней линии. Машикули, варницы, брусьевые прямоугольные отверстия — в них вставляли изнутри брусья, по которым скатывали на головы врагов тяжелые бревна. На Водяной башне и теперь стоял огромный котел для кипятка и смолы. Вася внимательно осматривал стрельницы и выступы, точно рассчитанные неведомым строителем таким образом, чтобы не допустить приставку к стене штурмовых лестниц. Его предки, Татищевы, были среди двух с половиной тысяч защитников этих стен, в 1608–1610 годах выдержавших 16-месячную осаду польско-литовских войск. Они палили вдоль стен, отражая все приступы интервентов, кидали на них тяжелые камни, засыпали глаза известкой, устраивали смелые вылазки. Монастырь берегли и родные речки Кончура и Вондюга, рвы и овраги, утыканные заостренними кольями; повсюду был рассыпан «чеснок» — колючие шипы, непроходимые для конных.