Юность Пушкина - [30]

Имы-имы — в деревне дальней,

Имы-имы — в мирном уголке…

Он размахивал рукой в такт стиха:

Имы — отрад уединенья,

Имы — вкушать не суждено.

Мне видится мое селенье,

Мое Захарово. Оно…

Он погружался в детские воспоминания. Мелодия росла, крепла, отливалась в готовые строчки:

На холме домик мой; с балкона

Могу сойти в веселый сад,

Где старых кленов темный ряд

Возносится до небосклона

И глухо тополы шумят.

Туда зарею поспешаю

С смиренным заступом в руках,

В лугах тропинку извиваю,

Тюльпан и розу поливаю —

И счастлив в утренних трудах…

Александр сел, закинув руки за спинку скамейки. На лице сияла детская улыбка. Он замечтался, потом вдруг спохватился:

— Пора домой, в свою келью.

Он шел, по-прежнему размахивая руками в такт музыки стиха и заменяя напевом недостающие слова:

Имы-имы — украшенья,

Имы-имы — в хижине моей,

Смотрю с улыбкой сожаленья

На пышность бедных богачей

И думаю: «К чему певцам…»

Показалось здание Лицея. Александр остановился и начал соображать — как ему быть? Парадная, конечно, заперта. Нет ли на чай швейцару? Вывернул карманы — в карманах пусто.

Подошел к Лицею, посмотрел вверх. Окно его комнаты было раскрыто. Решено: вскарабкаюсь, только не заметили бы из нижних этажей. Ничего. Все спят. Он полез вверх по водосточной трубе. Вдруг раздался снизу тихий голос:

— Господин Пушкин!

Александр посмотрел вниз — Фома! Он поспешно спрыгнул на землю.

— Фома, голубчик! Отперта парадная?

Фома добродушно потряс головой:

— Ступайте, отперта. Вас дожидается. А была бы беда, кабы не господин Пущин.

Александр просиял:

— Пущин?

— Они велели посторожить, — ответил Фома и спросил с добродушной усмешкой: — Хорошо погуляли?

Александр, войдя в свою комнату, сразу заметил букет лилий и прочел записку Жанно. Он прижал букет к груди и, радостно смеясь, сказал сквозь перегородку, отделявшую его от комнаты Жанно:

— Жанно, милый!

Появился Фома с заштопанными чулками и уложил их в комод.

Александр быстро скинул мундир и панталоны и сказал Фоме со смехом:

— Чулки штопаешь не хуже бабы.

— Солдатская жизнь ко всему приучает.

Александр влез под одеяло:

— А в походах бывал?

Фома приводил в порядок вещи в комоде:

— Как же! В двенадцатом году, как французы Смоленск брали, ядром контузило.

За перегородкой лежал Жанно и нетерпеливо ждал, пока уйдет Фома. А Фома медлил. Хотелось поговорить с барчуком.

— Батальонный у нас лютый был человек. Голосу не подымет, а солдаты боялись его пуще, как если бы он рычал медведем. За всякий пустяк от него страдали.

— Доставалось?

— Всякое бывало. Вот, к примеру, позвал он меня гоголь-моголь делать, пуншу то есть…

Александр приподнял голову с интересом:

— Вот как? Ты и пунш умеешь делать?

— Умею. И сахару, и рому, чтобы все было в порцию. Все могу. Вот это угощаются они с приятелем, нашим же майором, а я стою и улыбаюсь, на них глядя. Люблю угодить — характер у меня такой. Он эдак посмотрел: ступай, говорит, братец… А наутро тесаками…

— Как — тесаками? За что?

— А так. Должно быть, зачем улыбаюсь. Не пондравилось. А у меня характер такой.

Фома осторожно взял с табуретки мундир и рассматривал его.

— Пожалуй, почистить придется. За один-то раз, а как замарали!

Забрал мундир и ушел.

Александр и Жанно одновременно спрыгнули со своих постелей, одновременно занесли руки, чтобы постучать, и одновременно отвели их обратно. Александр кусал ногти. Жанно теребил затылок. Наконец постучали оба вместе.

— Потише, Александр, — сказал Жанно.

— Жанно, милый, голубчик, верный друг мой! Прости!

— Да я же виноват.

— Неправда! Я виноват! У меня бешеный нрав. Африканский характер.

— Да, а я, зная…

— Молчи, молчи, молчи! Ты, Жанно, лучший из людей. Благороднейший… — Голос его дрогнул. — Я… Я тебя уважаю, Жанно…

— А я тебя люблю, Александр. Люблю, как никого на свете! Люблю за то, что ты… — не зная, что сказать, он закончил, улыбнувшись, — что ты такой африканец…

Оба были растроганы. Помолчали. Вдруг Александр сказал:

— Вот что! Отпразднуем нашу мировую пирушкой! Фома устроит нам. Он мастер.

Жанно засмеялся:

— Прекрасно! Так спать?

— Спать.

Оба завернулись в одеяла.

Через минуту Александр высунул голову:

— А какая прелесть Наташа!

Жанно ответил:

— Она велела тебе кланяться.

Александр засмеялся.

— Прелесть! — еще раз повторил он.

— Так спать? — спросил Жанно.

— Спать, — радостно ответил Александр.

VIII. Дружеская пирушка

Летом 1814 года была получена зелененькая книжка журнала «Вестник Европы», и Александр имел удовольствие прочитать на видном месте свое стихотворение «К другу стихотворцу» с подписью «Александр Н. к. ш. п.». Конечно, все сразу догадались, чьи эти стихи. Чинно и важно стояли печатные буквы, придавая особый вес словам. Два дня Александр любовался ими. Стихотворение в печати имело внушительный вид. Автор отговаривал своего друга от написания стихов. Но как же так? Он сам обращается к другу в стихах?

Пятнадцатилетний автор сам понимал комичность своего положения и приводил в пример выпившего священника, который отвечает своим прихожанам:

Как в церкви вас учу, вы так и поступайте.

Живите хорошо, а мне не подражайте.

Это была игривая насмешка над собственным пристрастием к стихам. После этого забавного примера голос автора звучал солидно и рассудительно: