Юность - [6]

В этих квадратиках-ячейках лежат металлические литеры.

В автобусе едут Пресс, его новый заместитель - майор Кудрин, начальник издательства Гулевой и девушки. Метников, Гранович, вернувшийся из командировки Миша Гуарий и я едем на полуторке, не очень удобно пристроившись на рулонах бумаги. Чтобы не так дуло, поверх голов набросили брезентовый тент, им обычно покрывают бумагу.

Курить на ветру не хочется. Грызем серые пересушенные сухари.

- Земляка, значит, не видел? - спрашивает Метниг ков.

- Левашова? Нет, не видал. Он в другую дивизию уехал. Завидно: бой увидит. А я что?

От обиды Гуарий перестает грызть сухарь. Послали его в командировку одновременно с Левашовым, но задания были разные. Гуарий побывал в ближайшей дивизии, побеседовал с солдатами и офицерами и, согласно приказу, вернулся. А молчаливый капитан Левашов, за плечами которого был Халхин-Гол, остался в частях.

За эти два дня он передал через узел связи обстоятельную корреспонденцию о боевых успехах батальона Евстафьева. Этот батальон дрался за город Б. - первый освобожденный на нашем участке от фашистских оккупантов населенный пункт. В город Б. мы сейчас и едем.

Гранович что-то напевает, упорно смотрит вперед.

Все ясно: поэт ждет, не остановится ли ведущая машина.

Как только она остановится, он побежит к Машеньке Черняковой. Все эти дни Гранович не отходит от нее.

Если издали слышен веселый смех девушки, значит, там Гранович.

Надвигаю брезент по самую голову, пытаюсь вздремнуть. Мешает холод: только тепло соберется где-то на груди, как начинают зябнуть колени. Пошевелишься, укутаешь колени, а мороз нашел уже новую лазейку, дует в шею... Наконец "утепляться" надоедает, лежу не двигаясь. Бог с ним, с холодом. Буду думать о своей Оленьке, и мне станет теплее...

Что она сейчас делает? Сидит в заводском комитете комсомола или обходит цехи? Конечно, ей и в голову не придет, что я лежу сейчас на горбатых рулонах, прячусь от ветра под брезентом и думаю о ней.

Вчера получил от Оли коротенькую открытку. Мои письма до нее еще не дошли. "От тебя - ни слова. Хорошо, что знаю твой адрес. Каждое утро встречаю почтальона, а он только качает головой. Неужели ты так далеко? А может, не пишешь? Мне так не хватает тебя, словно потеряла что-то. Как вы доехали, опасно ли у вас?

Смотри, не рискуй напрасно. У нас новость: ушел в армию Катаев. Секретарем горкома сейчас Гошенин. Совсем не то. Пиши, очень жду".

И все.

Я лежу, плотно прикрыв веки, и, хотя основательно потряхивает, не открываю их. Так мне видней моя Оленька - задумчивая, с большими, немного исподлобья глядящими глазами, в которых отражены и небо, и облака, и бегущая у наших ног мелкая, тихая Жалейка...

Речка разлилась, по ней еще бегут и кружатся льдинки.

С горы, прямо в Жалейку, скатываются горластые ручейки, и Жалейка жалеет их: кладет себе на грудь, несет куда-то далеко, далеко... В воздухе звенит птичий гомон, город остался позади, за последним кривобоким домиком окраины. Мы садимся на бревно, смотрим на бегущую Жалейку, и я в первый раз понимаю: дороже этой молчаливой влазастой девушки у меня никого нет на свете!

- Оля, Оленька, - почти беззвучно шепчу я.

Оля, оказывается, слышит и, не отрывая взгляда от руки, задумчиво спрашивает:

- Что, Сережа?

- Любимая моя!

Ресницы у нее взлетают, глаза становятся еще больше.

В это мгновение я вижу в них и розовеющее закатное небо, и облака, и бегущую весеннюю Жалейку. А потом все это пропадает: Олины глаза - у моих глаз, огромные, блестящие, счастливые...

Машина останавливается.

Автобусы тоже стоят, и видно, как Пресс, невысокий майор Кудрин и девушки медленно идут по полю. Все такая же бескрайняя равнина обрезана слева полосой синеющего вдали леса. Хотя нет, равнина необычная - снег кругом взрыхлен, валяются какие-то обломки, чернеют подозрительные бугорки.

- Бой был, - почему-то шепотом говорит Гуарий.

Мы спрыгиваем с машины. Вот на истоптанном снегу тяжелая немецкая каска. Вот кожаный, с вывороченной наружу шерстью заплечный ранец.

Останавливаемся, молча глядим на мертвого. Убитый уже не молодой, лет под сорок. Пуля угодила ему, видно, под сердце: на лице никаких следов ранения, только на груди голубовато-серая шинель прорвана, замазана бурыми пятнами засохшей крови.

Мне становится жалко этого человека: в первый раз в жизни вижу убитого. Но уже в следующую секунду от жалости не остается и следа. Да, черт возьми, - его сюда никто не звал!

Широко раскинув руки, лежит молоденький лейтенант. Он без шинели и фуражки. Очевидно, бежал впереди роты, навстречу врагам и, разгорячившись, сбросил шинель, фуражку, потом расстегнул воротник гимнастерки. На петлицах краснеют эмалевые кубики... Лицо у лейтенанта молоденькое, симпатичное, и если б не синие губы и не крохотная, с копеечную монету, ранка на лбу, могло бы показаться, что лейтенант уснул.

- Бить надо гадов! Бить, бить, бить! - взволнованно твердит Гранович.

Город Б. открывается перед нами неожиданно, весь сразу. Он лежит в низине и, когда машина с маху врывается на бугор, возникает, как видение.

Над равниной крыш, освещенных лучами, - ни одного дымка. У окраинного домика чернеет вытянутым на восток хоботом тяжелое орудие, вокруг разбросаны металлические стаканы отстрелянных снарядов. А дальше - пустая улица: домов почти нет, груды красного закопченного кирпича, мелкие брызги битого стекла, скрюченное на огне кровельное железо, порванные телефонные провода, похожие на длинных, причудливо изогнувшихся червей. Здесь были враги.