Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям - [13]

— Конечно, я не сомневаюсь в твоей способности написать оперу без нот, но выгода в чем?

— Этой опере музыка не нужна… Как известно из богемных альковов, Петр Ильич жил, не стесняясь, с великим князем, ныне покойным, и при этом еще удачно шантажировал Надежду Филаретовну фон Мекк. Она щедро оплачивала его молчание, чтобы он не афишировал, что предпочел ей великого князя.

— Нет, я не хочу и слышать о подобном… Лучше до старости пробыть альфонсом, лучше зарабатывать на жизнь тяжким честным трудом…

— Ты думаешь, Коля Остен-Бакен, я выискиваю, кому принести себя в вакхическую жертву? И глубоко ошибаешься. Я ищу жертву, которой можно предъявить счет за соблазненного мальчика. Им нужен в столь торжественный момент всенародного ликования скандал?

— А где ты возьмешь мальчика?

— Моя ля фам терибль хочет вывезти мое уставшее тело на крымское солнце. А почему бы мне мимоходом не заглянуть в места отдыха их величеств и не зарыдать пред ихней женой в горьком раскаянии, и не признаться в содомском грехе, сотворенном ейным уважаемым мужем над невинным, слабым существом — нуждающимся и страждущим.

— Заарестуют.

— Пусть только попробуют… Государь никому не простит испорченного праздника… Главное, не промахнуться в выборе соблазнителя… Вот, глянь, Павел Александрович… Подойдет он к моей нежной натуре?

— Типичный солдафон.

— А этот, Дмитрий Константинович, как? Смотрится вроде неплохо?

— Слишком меланхоличен.

— Ну, а против бравого Александра Михайловича будут возражения?

— Туповат-с.

— Зато каков его старший брат Николай Михайлович!

— Хлыщ заморский.

— Остен-Бакен, с каких это пор в тебе гнездится антимонархизм?

— Я отдаю предпочтение реформатору Петру Великому, венценосному столяру, коронованному плотнику, пьянчуге-слесарю, любвеобильному токарю, двухметровому кузнецу, разбудившему Русь звоном набатного молота о закостеневшую восточную наковальню, а не Николаю Кровавому, Тщедушному, начавшему с Ходынки!

— Пафоса-то — на троих записных патриота хватит… Впрочем, признаки прогрессирующего вырождения императорской фамилии налицо, хотя и фотографическое… Что за страна? Что за правители? Отдаться некому.

— Чего с ними гадать?.. На роль жертвы сгодится любой.

— Обоснуй.

— Если у него «рыло в пуху», то обвинения лягут в унавоженную почву, если нет, то сработает боязнь компрометации…

— Правильно рассуждаешь — пусть отвечают скопом за грех.

— Только бы не заарестовали…

— Раскаркался… Завтра едем… Приходи провожать…

Когда Остап удалился, я долго еще раскладывал так и эдак кандидатов в соблазнители.

Слон, — думал я — Бендер, молодой, не щадящий ни себя, ни других слон, идущий в атаку без боязни обломать недавно прорезавшиеся бивни, слон, которому ни почем и облезлый хорохорящийся лев, и даже впавшая в мистицизм и кликушество львица с выводком благородных, но утративших хватку предков, львят, слон, не предполагающий цепей, вольеры в зоосаде, цирковой арены или лесоповала, слон, нагло расталкивающий на водопое и гордых заносчивых жирафов, и увальней-бегемотов, и тупых околоточных- носорогов, и презрительно фыркающих высокопоставленных гривасто-хвостатых антилоп-гну, и каторжных, с политической, окраской зебр, и прочую травоядножующую, парнокопытную, крупно — и мелкорогатую фауну.

А пасьянс все никак не сходился, пророча великомученику Остапу трудное житие…

Глава 9. И НЕ ПЕТР, И НЕ ИЛЬИЧ, И НЕ ЧАЙКОВСКИЙ

«Удар состоялся.»

О.Б.

Остап отсутствовал довольно прилично, хамски не сообщая о себе ничего, хотя клялся и божился на пристани высылать ежедневные открытки: если с видом на море — полный порядок, если — с горами — значит не очень-то вытанцовывается.

Я мысленно скорбел по истоптанному, растерзанному, попранному безжалостными жандармами телу…

Но вот тело вернулось: здоровенькое — здоровей не бывает — стиснуло меня, отпустило, изобразило руками Казбек с Эльбрусом и объявило, что оно — морально потерпевшее.

— Помнишь? — Остап вздохнул полной грудью, и голос его приобрел заунывный оттенок разочарованного поэта. — Помнишь, Коля Остен-Бакен, как, вдохновенно озаренный, отправлялся я на юбилейный шантаж?

— Помню, — ответил я с лирической, все понимающей грустью.

— Так забудь мой позор.

— Позор?

— Другое слово найти случившемуся трудновато… С первых шагов я ощутил злой рок!

— Рок?

— Издевательскую усмешку этой шлюхи — фортуны… Пароход отчаливает по расписанию. Я бодро вышагиваю, любуясь неподдельным " айвазовским» — и вдруг за спасательными шлюпками обнаруживаю двух элегантно экипированных, заметь, с тросточками и пенсне, джентльменов о чем-то горячо спорящих… Ну, я, само собой разумеется, подкрался ближе, навострил уши — и чуть не отдал концы… Это было хуже морской болезни, хуже чумы и холеры вместе взятых… Знаешь, кем оказались холеные джентльмены?

— Шпиками, которые выслеживали тебя по доносу твоей сожительницы, извиняюсь, покровительницы.

— Хуже… Гораздо хуже…

— Неужели ты подумал, что я настучал?

— Не с твоими способностями катать убедительные доносы… Так что и не пытайся в дальнейшем.

— Постараюсь, — пообещал я твердо.

— Лучше, Коля Остен-Бакен, угадай, о чем джентльмены спорили?

— Кому вздернуть тебя на рее?