Юность Остапа, или Тернистый путь к двенадцати стульям - [12]

— Спрашиваешь!

— Так вот, моя ля фам терибль обойдет ее на две головы и глазом не моргнет.

— А по виду не скажешь.

— Заманила в спальню, завалила, овладела.

— И ты не сопротивлялся?

— Утюг по глупости оставил на ночном столике.

— Теперь понятно, почему к ней никто не совался.

— Фантазия у нее, Коля Остен-Бакен, как у Гофмана Амадея забыл отчество, свирепо готическая с дантистским уклоном… Я себе в этом идиотском крутящемся зубоврачебном кресле все коленки поотшибал… Она, падла, в восторге, а я без содрогания смотреть не могу на ее садистские инструменты для выдирания и выковыривания корней — шкафик-то стеклянный под самым носом… В общем, Фрейду такое и не снилось… Рассказать бы твоему родителю в подробностях…

— Лучше не надо… Маман не любит экскурсов в психоанализ.

— Не жизнь — ночная потная каторга. — Остап вынул из нагрудного кармана наутюженный, сложенный треугольником носовой батистовый розовый платок и провел тугой гладкой гранью по утомленным губам. — Лучше тачки катать с камнями.

Меня вдруг осенило:

— Ты сбежал из ее объятий навсегда?

— Обрадовался… Увы, налетчик из меня не получился, а вот к альфонсизму выявилась явная склонность, — Остап убрал платок в карман, оставив снаружи игривый уголок. — Се ля ви, Коля Остен-Бакен, се ля ви…

— Положим, в этом положении есть своя положительная сторона.

— Одет, обут, жру от пуза деликатесы и пикантности, днем отсыпаюсь… Самое глупое — снится исключительно вулкан Фудзияма, готовый к разрушительному извержению… Спроси-ка у своего родителя что бы это значило… Впрочем, не спрашивай… Я, наверное, затылком порядочно звезданулся, когда выпал из гамака.

— Откуда?

— Из ложа любви, уютно подвешенного в зале между буфетом из красного дерева и пейзажем — " стога в ночном».

— Тебе не позавидуешь.

— Буду держаться, пока хватит сил.

— Я бы помог…

— В гамаке и так тесно… Учись лучше, Коля Остен-Бакен, предметам более нужныи и прозаичным, готовь себя к карьере стряпчего или товарища прокурора… А мне пора… Амуры трубят в ерихонские трубы и хулиганят отравленными страстью и похотью стрелами… Постель зовет!

Глава 8. ПАСЬЯНС «СОБЛАЗНИТЕЛИ»

«Митрополит Двулогий благословляет чинов министерства народного просвещения в день трехсотлетия дома Романовых.»

О.Б.

Устать от женщины так же просто, как от надоедливого приставучего соседа (как здоровье? как погода? За сколько вчера брали копченую кильку?), как от надоедливой жужжащей мухи, как от далекого африканского слона, который смачно плюет на саванну из под задорно вздыбленного хобота и виляет куцым, с редкими рыжими волосами хвостом, и громко хлопает лопуховидными ушами, на которые можно навешать по полтонны отборнейшей первосортной лапши, и топает столбо-телеграфными ножищами, и урчит паровозным брюхом, и жует, жует, жует, жует, жует бананы, финики и засахаренные в лимонном сиропе абрикосы, и косит на слониху, беременную от вожака, маленькими заплывшими жиром (неумеренное, несбалансированное, перевитамизированное питание) глазятами, и валит, не стесняясь, пахучие вавилонские кучи, и трубит, как пьяный горнист, и бегает вдоль багрового (закат-с) горизонта, и топчет ни в чем не повинных работящих, молчаливых, термитов, и муравьев це-це, и тычется кривыми полированными бивнями в баобабы и пальмы, и задирает (по глупости) молодого слона, У которого куцый хвост покрыт редкими рыжими волосами…

Уф!

Как я безобразно и мерзко устал от этого проклятущего, стилистически-символического слона.

Вот так и Бендеру обрыдла его любвеобильная мадам.

Остап все чаще и чаще стал появляться во флигеле, но все никак не мог сообразить грандиозную комбинацию, чтобы одним махом избавиться и от притязаний ненасытной вдовушки, и от потребности в ее столь необходимых в повседневные будни — а тем более в редкие праздники — деньгах.

Иногда мы выбираем события (свадьбы, похороны), иногда события (официоз) — нас.

Торжественно, с помпой, из мрачной глыби суровых веков пришло-приехало трехсотлетие дома Романовых.

Остап встретил намечающиеся торжества с распростертыми объятиями человека, понимающего толк в царских династиях, гербах, линиях наследования и околотронных родственниках.

Он натащил во флигель уйму великокняжеских фотопортретов: все как один, в мундирах с аксельбантами, все усатые, все благородные, а самое существенное, все богатые.

Я в этом орденоносном пасьянсе сначала не уловил истинного смысла и заподозрил тусующего фотографии Бендера ни больше ни меньше, как в модном терроризме.

— Лавры Каляева не дают покоя? — спросил я прямо — и как можно ехиднее — дабы расстроить его жуткие планы.

— Не Каляева, а Петра Ильича.

— Это которого?

— Бескультурное ты образование, Остен-Бакен… Чайковского надо бы знать.

— Композитора?

— Композитора, композитора — отметь, гениального в своем роде.

— Хочешь создать ораторию во славу дома Романовых? Или осилишь симфонию «Славься его императорское величество»?

— Я выбрал оперу.

— На чье либретто?

— Собственного сочинения.

— А позвольте название шедевра музыкальной жизни?

— «Не соблазняй меня без нужды»!

— Тогда причем здесь великокняжеский пасьянс?

— Он компенсирует мое незнание нотной грамоты.