Юность - [6]

— Можно войти?

— Пожалуйста. Наконец-то, я вас так ждал. Вы меня обманули. Зачем? Мне грустно. Я тоскую. Я совсем болен.

— Дела.

— Ну, да, конечно, но я… я совсем болен. Вы пожалейте меня, вы ведь доктор. Вы должны облегчить страдания.

Траферетов смеется. Показывает ровные белые зубы. — Мне говорила ваша сестра, что вы нервничаете?

— Как? Она вам говорила?

— Да. Тут в передней, но не в этом дело. Вы, правда, себя скверно чувствуете?

Борины глаза закрываются. Что сказать? Как быть? Громко:

— Нет, ничего, потом как-нибудь я расскажу. А теперь, вы помните Василия Александровича?

— Василия Александровича?

— Да.

— Нет, не помню.

— А его сына?

— Какого сына?

— Колю Вербного?

(Пауза.)

— Кто вас научил?

— Вот вы побледнели, значит, немного больно вам я сделал, но это мало, я еще больше страдаю. Иногда, конечно. Вот сейчас — нет. Сейчас, я счастлив, понимаете? О Боже, Боже! Вы нахмурились? — и Боря целует опущенную Лешину руку.

Церковь вся в зелени. Белая, белая в зеленом. Потрескивают восковые желтые свечи, и парень в синем поминутно убирает их, еще недогорелые. При этом сопит. Борик стоит в углу, перед образом и невольно глядит то на руки убирающие свечи, то на строгое профессорское лицо священника. Какая-то старушка не то в капоте, не то в халате, усиленно отбивает поклоны. Кто это рядом? Похож на Траферетова. Повернулся лицом, крестится. Нет, совсем не похож. А как бы крестился он? Представить даже трудно. Руки белые, длинные. Как-то особенно вздохнул кто-то рядом. Нет, нет, все не то. Найти бы слова, простые, ясные и говорить громко. Без стыда. Громко. Но слов нет. Только мысли. В голове пустовато. Пахнет ладаном и воском. Как быть, Боже милосердный? Научи? Научи. И снова безмолвие. Снова пустота. Темная, непроницаемая. Дорогой, дорогой мой, пожалей меня. Я люблю Тебя, слышишь, люблю и боюсь, люблю и боюсь. Ты можешь все сделать, все, ведь, правда? А если можешь все, то сделай так, чтобы… И вот тут две мысли. Нет, нет, не так чтобы как все. Это тоже печально. — Борик ловит себя на этой мысли и печалится. Что же я хочу? Что?

Боже мой, Боженька (и глаза закрывает и трогательно дышит, тихо так, совсем как в детстве) можно прямо просить, так только подумать — Ты поймешь ведь. Вот только не знаю, грешно это или нет, совсем не знаю. Потому и пришел сюда, чтобы просить, просить. — Опускается на колени и крестится. — Вот я верю, верю, что Ты сделаешь это. — И лицо стало немного яснее. — Пусть он, так как я его люблю — полюбит. — Сказал, вполголоса, почти громко и заволновался. Оглянулся. Старушка стучит лбом об пол каменный. Вспомнилась почему-то сестра Верочка, ударяющая руками по клавишам. Вот так, совсем как старушка головой. О чем она молится. Интересно — подойти — спросить. Синий туман ладана. И свечи желтые, желтые, и голос проникающий:

— Господи, помолимся, Господи, помолимся.

— В Петербург едете?

— Еду и скоро.

— Ну, что же, пора уже. Я тоже собираюсь скоро. — Траферетов чертит на песке имя чье-то палочкой, даже не имя, а просто так буквы начальные С. Б. С Б.

— Что значит С. Б.? — Борик спокойный. И спрашивает спокойно так, — С.Б.? С.Б.?

— Так. А, впрочем, может быть это что-нибудь и значит. Я не преднамеренно. — «Себя береги», может быть, а может быть и другое.

— Дайте палочку, я тоже напишу что-нибудь. Чтобы написать?

— Вы рисуете?

— Да, но не особенно. О.К.Я.Б.Л. — О, как я безумно люблю.

— Я не люблю шарады «Окябл», «окябл». Похоже на октябрь. Вы где в октябре будите?

— Борик молчит. Хочется ответить — где вы, но громко, умышленно позевывая:

— Должно — быть в Петербурге. — Так легче и спокойнее говорить, но этого мало.

— Боря, ты скоро уезжаешь?

— Да.

Но Верино лицо не печалится.

— Ты знаешь, Боря, я рада.

— Что?

— Что ты уезжаешь — я рада.

— Странно. Ведь ты едешь со мной.

— Нет. Я еду в Москву и не с тобой, а после.

— Что я сделал тебе нехорошего?

— Ты? Ничего. Только я не хочу тебе мешать жить, и вообще я нахожу это ужасным.

— Ужас. Ужас! Ты помнишь вокзал, когда я приезжал. Он был такой, как город завоеванный.

— Нет. Я не помню. Я ничего не помню.

Я бегу от этого. Бегу. Неужели ты не можешь понять? Ты такая умница.

— Ах, оставь эти слова. Комплиментами меня не купишь.

— Ах, что ты, я вовсе не хотел. — Боря вспыхивает.

На террасе осенний ветер поднимает занавески и хлопает ими о периллы. Вера сидит на качалке. Руки заложены за голову.

— Это не от меня, но во мне. Я ничего не могу сделать. Вот прежде, как Ангелу Хранителю молилась тебе, а теперь противно. Противно. И все.

(Пауза.)

— Вера. Ты говорила с мамой?

— С мамой? Зачем? Я никогда ни о чем не говорю с ней. Вот о портнихе говорила вчера, но это не разговор.

— Ах, Вера! Куда мне идти, куда?

— Вы опрокинете лодку, Карл Константинович. Не качайте же, или я сойду.

— Тише. Тише. Не волнуйтесь.

— Ну, что это, Господи, за шалости.

— Нет. Нет. Ведь это не опасно.

— Карл Константинович, гребите лучше, чем дурачится. Смотрите, смотрите, они обгоняют нас.

— О, как грустно, воздух такой хрустальный.

— Ну, довольно вздыхать. Все чувствуют это, зачем еще говорить, что хорошо.

— Кира, мне кажется — вы не правы. Почему же, не дать воли чувству?