Юность - [40]

— Ах, какой вы скрытный. Впрочем, это скорее плюс.

Пауза.

— Мне говорила Ксения Эразмовна, что вы меня расхваливали.

— Да, я говорил что-то в этом роде о вас и о Вере Арнольдовне.

— Когда же пройдет снег. Я хочу, чтобы за окном была вода. Вода бывает синяя, совсем синяя. Как ваш околыш.

— И ваш. У вас тоже синий, только светлее.

— Ах, приятный сюрприз, я очень рада. Вы давно?

— Нет, не особенно, вот ваш брат меня занимал…

— Вера в черной шляпе, с муфтой. На ней, как вата, хлопья белого снега.

— Ах, холодно, холодно, несносно холодно. Садитесь. Отчего вы стоите, хотите чаю? Боби распорядись. Почему вы так рано? Ведь вы знали, что я буду не раньше трех.

— Вы были все время дома.

— Не все время, как видите. Или это нарочно. Что за идея? Ах, мне все равно.

— Вера Арнольдовна! Ведь я вас…

— Я не верю теперь.

— Как вам не стыдно?

— Вот чай, я выпью, Верочка, одну чашечку и мне надо спешить. — Эдуард Францевич курит.

— Куда это? Свидание, свидание…

— Ах, Верочка, совсем не свидание, а дело.

— Ну, хорошо. Эдуард Францевич, вам два куска?

Небо совсем темное, беззвездное. Ах, здесь облака дыма и копоти. Это не то, что на юге. Боря помнит одну южную ночь. Это было давно. Катались на лодках, в море. Кто-то пел приятно так, или может быть здесь, на море казалось так хорошо. Верочка маленькая. У нее почему-то всегда платье оттопыривалось. Это Боря ее помнит такой. Платье коричневое, внизу белое, всегда какая-нибудь тесемочка.

— Верук-тесемушенок.

— Ах, больно, ты вечно щиплешь.

— Вот тебе, вот….

— Не брызгай, не брызгай.

Точно все это сейчас было, почему это так вспомнилось. Ах, да, главное, что ночь была звездная, а здесь темнота, нет, не потому — на той лодке Андрюша Белов. (Он застрелился в прошлом году в каком-то глухом местечке, кажется, на Дальнем Востоке вольноопределяющимся.) И вот Боря вспоминает это лицо, первое, до сих пор все это было не то. Андрюша — товарищ по гимназии, в одном классе. Боря, конечно о любви ни слова. А Андрюша Белов на той лодке с Олечкой Штерн (Боря отлично видит) целуются. И эта песня, кто это так хорошо поет? Боря самый несчастный в мире, ему хочется быть на месте Олечки, но он не смеет никому об этом сказать, ах и от этого еще тяжелее. Верочка шепчет со слезами:

— Ты тоже? Лишний? Дурашка, — (и щекочет при этом) — в Олю, в Олю, да? Ревнуешь? И я.

— Понимаешь? Мы оба несчастные. Я — Андрюшу. Но он — негодяй. Изменник.

— Но мы должны держаться гордо. Как будто нам решительно все равно. Даже нужно быть веселыми, я это вычитала, только ты молчи, за 1 р. 50 книга есть, можно марками, у Аннушки о том, как, чтобы полюбили.

Вот лодки встречаются. Шутки, смех. Он такой спокойный (глаза голубые) и на Борю совсем не смотрит. Боре хочется броситься в воду, на глазах у всех или сделать что-нибудь геройское. Пусть, например, опрокинутся лодки, и он всех спасет. И даже Олечку, или нет: Олечку, не спасет. Андрюша будет плакать, а потом скажет: «Я лишился любимой подруге, но ты мне спас жизнь и я твой друг навеки» и поцелует его. Все это вспомнилось так ясно, точно это было вчера, нет, не вчера, а вот сейчас, сейчас, и еще не прошло. Боже! Неужели теперь то же самое. В одного. Нет. Это невозможно.

— Почему вы молчите. Вы опять не в духе?

— Ах, нет, я просто вспоминаю. Как темно. Вот мы скоро и дома. У меня после этого вечера точно дым в голове. Мне понравился Тарляев, он очень талантливый. Но это так все непонятно, что он говорит.

— Нет, нет, надо вдуматься. И потом это и так хорошо.

— Без смысла?

— Ах, Эдуард Францевич? Где смысл вообще? Вы, знаете, ведь я несчастный.

— Боря? Почему?

Пауза.

Боря с Эдуардом Францевичем идут вдоль набережной, пахнет канатами, деревом, мягким снегом. С неба что-то капает.

— Вы без калош? Вам не холодно?

— Нет, почему вы несчастны?

— Эдуард Францевич, правда, что вы женитесь? На Вере Арнольдовне?

— Да. Я люблю Веру Арнольдовну.

— Я рад за вас, и за Верочку, я ее люблю.

— Вам не нравится Ксения Эразмовна?

— Нет. Нет.

— Ну, да, я не отвечала долго, т. к. уезжала и вообще… Ваше письмо получила только теперь. Вы знаете, ведь мы должны совсем не встречаться. Я много думала.

— Ольга Константиновна!

— Дайте мне договорить. Я так устала. Послушайте, Владимир Александрович, ведь вы не тонок. Должны понять. Зачем нам встречаться, если я не могу быть, ну понимаете? Ведь вы не…

— Но почему?

— Я не обо всем могу говорить. Но это не интересно. Главное не могу. Но вы мне нравитесь, мне приятно с…

— Что? Ах, нет, нет.

— Ну, пожалуйста, тогда прощайте.

— Ольга Константиновна! Вы меня совсем не любите.

— Вы мне нравитесь. Этого довольно. Прощайте. Помните, то — никогда, но если вам захочется, как тогда, то напишите…

— Что это за глупое переодевание?

— Почему глупое.

— Чтобы не сказать более худшего.

— Ах, ты опять за старое. Оставь.

— И ты воображаешь, что это красиво?

— Ничего не воображаю, если не нравится, то иди в свою комнату.

— Ого, меня уже гонят.

— Не гоню, но если ты мне делаешь сцены из-за…

— Бобик, не злись, а выслушай, ведь ты не дома, подумай о прислуге, и потом все это так нелепо.

— Причем тут прислуга? Почему нелепо?

— Во всяком случае, я это не одобряю, и не думаю, чтобы даже Эдуард Францевич одобрил.