Юность - [2]

Боря целый день пасмурный. На террасе съежившейся, с потресканным каменным полом, уютно по вечерам, но днем жарко.

— Приедете — вспоминается разговор.

— Приеду.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Я повторил.

— Зачем повторил?

— Почему нет до сих пор. А впрочем, не все ли равно.

— Как знать.

— Боря, Боря, пойдем в Сосновое. Ты будешь со мной сидеть рядом, я в обиду тебя не дам. Ты такой скучненький. Ты такой миленький, — Верочкина ручка гладит русые волосы Бориса и лоб широкий и ласковый.

— Вера?

— Боря.

— Вера!

— Боря.

— Я не пойду никуда, никуда.

— А если я попрошу?

— Нет, не проси. Когда вечерний?

— Дачный?

— Нет, нет такой, ну, обыкновенный.

— «При» или «от».

— «При», «При».

— Ты же вчера ходил на вокзал в девять. А больше нет. Ночной есть, но тот ненастоящий. Ах, да, я забыл. Как это не настоящий. Ну, он не такой, как девятичасовой, с ним никто не приезжает.

— Ты ждешь, Борик, кого-то?

— Жду.

— И?

— И не дождусь.

— Ах ты, мой маленький. Ну, пойдем в Сосновое.

— Сначала пойду к «При».

— Будет поздно. Да. И ты?

— Не пойду.

Лес, лес, все лес, но вот, наконец, это озеро, как чаша раскрытая. Кто-то уже восторгается, преждевременно, радостно.

— Где будем есть?

— Вы уже о еде думаете, Вера Арнольдовна?!

— Я не виновата, что мой желудок хорошо варит, я не страдаю…

— Вера, Вера! — Боря съежился и угас как-то сразу. Пусть не лезет, я его терпеть не могу.

— За что?

— За все.

— Карл Константинович, почему вы с моей сестрой не ладите?

— Должно быть потому, что она не похожа на вас.

— То есть?

— Вы понимаете?

— Нет.

— Будем говорить о другом. Вы не находите, что воздух здесь особенно приятный, такой жизнедающий.

— Нет, нет, ничего не…

— Боря! Боря! Тебя ищут.

— Кто?

— Зинаида Константиновна, Мирра и все.

— Иду. Идемте, Карл Константинович!

— Я так не люблю общества.

— Что же приходится.

Приближалась ночь. Наверху, как на синем кафтане золотые пуговицы, загорались звезды. Воздух был прохладный и какой-то особенно ощущаемый. С разных сторон раздавались голоса разбросанной компании. У Бори были на глазах слезы и в груди кололо.

Я несчастный, несчастный. И не в первый раз это. Полюблю и напрасно огорчаюсь. А может быть? Нет, надежды мало. Кто-то запел. Голос приятный, успокаивающий.

— Я не знала о ваших талантах, — голос Верин немного насмешливый.

— Поживите здесь, узнаете еще больше.

— С меня и этого довольно.

Деревья шепчутся, точно знают тайну Бориного сердца.

Вот бы руку эту длинную, цепкую пожать и поцеловать можно. Только где она теперь? Боже! И вдруг упал на траву мокрую. Милый, мой Боженька, милый, прости, это не грех ведь, сделай так, чтобы скорее я увидел. Скажи Боже, Боженька, прости, или это не хорошо совсем, но я плачу.

— Где ты пропал?

— Я не пропал. А что?

— Ищут тебя, Боря, уже возвращаются. Ты что тут делал?

— Подожди, пройдемся немного, Верочка, и тогда уж пойдем к ним.

— Хорошо.

— Вера, Вера, дай твою рученьку я поцелую.

Прежде всего, надо узнать, что я хочу. И не волноваться. Вот так. Сесть в кресло мягкое. Однако оно порвано изрядно. Надо сказать, чтобы обили. Будет хорошо зеленым или темно-синим. Мне приятно, когда мои руки в руках Леши. Немного странно звучит. Может быть. Не знаю. Дальше что? Он смотрит мне в глаза. Улыбается. Что-нибудь знает или нет? И мне хорошо. Жутко даже. Это не грех, не минус, но дальше, дальше что? Почему он не приехал? Почему обманул?

Вечер прохладный. Дома пусты. Все гуляют. Вера только что вышла. Звала с собой. Она хорошая, но поймет ли? Да и надо ли ей знать? Карл Константинович странный такой. Будто знает о чем-то, и тайну бережет чью-то. Но он суровый, а Леша скверный, но милый…

— Вы куда?

— Так, пройтись.

— Идемте вместе.

— Хорошо.

— Вы, вероятно, меня старика не любите? Такой хмурый я, не подхожу к молодежи, а люблю ее. Вот Коля, если был сын мой жив, иначе было бы все.

— Вы говорите, что в снегу был, весь в красном, и грудь и все красное, красное. А глаза закрыты? Глаза?

— Нет потом, закрывали уже.

— А было много народу на похоронах?

— Нет, кому ж было идти. Товарищи, да так, кое-кто. Холодно было. Зима такая. Бога ради, не смотрите так. Ну, совсем как он, Коля, вот теперь нет, совсем уж не то, переменилось.

— Вам это показалось. Вам это показалось.

Если обдумать внимательно — это может показаться нехорошим. И все скажут — мерзость. Ярлычки всегда готовы. Кто-то темно-серый с добрыми глазами и белой бородой, чересчур большой для обыкновенного, приклеивает записочки к баночкам и выставляет на витрину. Приходят все, все, кто ходить еще может. Зрячие читают: То-то, то-то. Незрячие слушают. И вот — хорошо. Или — отвратительно. Но то ли на самом деле? Или все это вздор. Самооправдание.

В соседней комнате Верины руки уверенно бьют по клавишам. За окном пусто, солнечно. Прохожих нет. Почему это ужасно, а то нет? И опять на колени: «Боженька! Боженька»!

В танцевальной зале кружатся пары. Все больше в белом: светлые, легкие платья и белые кителя с пуговицами золотом.

— Карл Константинович, почему вы как каменный танцуете?

— Я, Вера Арнольдовна, вообще не люблю танцевать и делаю это только…

— Милость молодежи?

— Нет, не милость, но…

— Ах, довольно…

— Вера, что ты пристаешь к Карлу Константиновичу?