Юность - [19]

— Ничего, подгоним, Борис Арнольдович, мне кажется, что вы такой хороший.

— Не знаю, о себе как-то трудно говорить.

— Нет, нет, это сразу видно.

(Пауза.)

— Вы думали когда-нибудь о Боге?

— О Боге? Почему это вам так… в голову пришло.

— Так. Я часто думаю. Я знаком здесь с одним священником, т. е. не священником, но он был прежде, а теперь… вот мы с ним говорим часто и мне приятно бывает. Я не верю, нет, нет, но мне как-то жутко и хорошо, когда говорим о Нем. И вот мне показалось, что и вы должны быть таким.

— Я? Может быть. Я не знаю.

— Борис Арнольдович! Вы такой хороший. Знаете что, вы пойдете со мной к нему?

— К кому?

— К нему. К этому человеку. Он такой необыкновенный. Вы сами увидите. Хорошо? Он простой. Будет очень рад. Хорошо?

— Хорошо, хорошо Кирилл.

В день рождение генерала был парадный обед. На дачу Шлитковцевых стали собираться к четырем. Была тетушка генерала, графиня Зурцева, высокая, худощавая девица, про которую говорили, что она не вышла в молодости замуж только потому, что считала «это» грехом, а позже, когда образумилась, ее не хотели брать, считая, что жениться на ней это грех.

— Были два генерала, с которыми познакомились в Крыму, с женами и почтовый чиновник со звездой, который попал сюда неизвестно каким чудом? Генерал был в ударе. Много говорил, остротами так и сыпал, но остроты эти были довольно неопределенного характера. Например, передавая тарелку с супом Боре, он басил: «Молодой человек, держите, у вас руки моложе моих. Ха-ха-ха! Помоложе, помоложе. Молодость в руках. Ха-ха-ха». Или, передовая соль жене: «Мы с тобой не поссоримся. Ибо генеральскому чину не подобает быть в соре со всяким хламом ха-ха-ха. Нет, берите повыше». От этих глупых выкриков у Бори кружилась голова. Хотелось мучительно оттолкнуть тарелку и крикнуть: «Подавитесь, подавитесь своим обедом и остротами и оставьте меня в покое».

Зинаида Николаевна делала томные глаза и говорила нарочно громко жене одного из генералов:

— Вы знаете, Ксения Владимировна, у нас такой репетитор! Такой репетитор. Я им так довольна. Деликатный, милый, серьезный. Видно из хорошей семьи.

От этих похвал у Бори было гадко на душе. Казалось, что было бы лучше, если бы она ругала его вовсю. В конце обеда вышел маленький инцидент. Кирилл за неосторожно вставленное в разговор взрослых слово вызвал гнев отца. Генерал покраснел, вспылил и оставил сына без сладкого. Тот поднялся бледный взволнованный. Сердце Борино мучительно сжалось. За столом воцарилась тяжелое, жуткое молчание. И вдруг (Боря никак не ожидал от Кирилла) он произнес ровно, с легкой дрожью в голосе:

— Вы… не имеете права… я не мальчик и при том при посторонних… — и вышел из комнаты.

Что было потом! Жутко даже вспоминать. Генерал метался по комнате, как разъяренный зверь.

— Щенок, мальчишка! Меня учить вздумал. Выпорю. В солдаты отдам.

Зинаида Николаевна вела себя странно. Она не успокаивала мужа, не заступалась за сына. Только наклоняясь то к одной, то к другой даме, говорила шепотом:

— Вольдемар такой нервный, такой нервный.

Этот инцидент не был исчерпан. Когда гости разошлись, вечером, стали искать Кирилла. Его негде не было. Обшарили всю дачу, послали в сквер к морю. Владимир Акимович ходил мрачнее тучи. Лиза жалась к матери, Боря ходил хмурый и сосредоточенный. Досталось и ему. Как вы смотрите за своим учеником? Чему учите? Как он смел, мне нагрубить? Как смел?

Боря хотел ответить, что было условленно только насчет занятий латынью и что в круг его обязанностей не входит заниматься воспитанием, но промолчал. В эту минуту он просто боялся этого разъяренного генерала, которому ничего не стоило избить нагайками, выпороть не только сына, но и его репетитора. «Что я бы делал потом? — думал Боря. — Жаловаться? В суд?» Но было бы поздно. Факт был бы совершен. Владимир Акимович обещал выпороть Кирилла и теперь мучился и злился, что сына не находили.

Наконец, Кирилла нашли. Он вошел в комнату сам бледный, взволнованный, с расширенными зрачками и трясущимися от волнения руками. Сзади шел денщик.

— Что вам нужно от меня?

— Щенок! Ты еще грубить? Сейчас увидишь, что нужно. Иван, мой хлыст.

— Как? — Кирилл выступил вперед. Он, казалось, не верил своим ушам и отказывался понимать то, что происходило.

Денщик принес хлыст.

— Ложись.

Кирилл вздрогнул. Боря почувствовал, что он только теперь понял, что с ним хотят делать. Он смотрел на это бледное лицо с застывшим возмущением в глазах и невольно любовался Кириллом.

— Папа! Папа! Как вам не стыдно, что вы хотите со мной делать? Никогда, никогда я не вынесу этого.

— Ложись, не разговаривай.

— Бога побойтесь.

— Ложись или тебя свяжут.

— Боже, Боже! — и вдруг он кинулся со всех сил к отцу, вырвал хлыст и закричал голосом, который вызвал дрожь в Борином теле: — Вы не смеете! Не смеете сделать эту подлость!

На минуту генерал опешил. Но сейчас же опомнился и разъяренный кинулся на сына, ударяя его. Ему попало по лицу, по шее, по груди.

Но этого было мало.

Когда ослабевший Кирилл упал на пол, его по приказанию отца подняли и растянули на диване. Генерал держал за голову, повар за ноги, а Иван бил хлыстом с таким остервенением, как будто он кому-то за что-то мстил. Эта омерзительная картина так подействовала на Борю, что он громко и истерично зарыдал.