Юность Добровольчества - [67]

Нет, не полезли… Изрешетили воду и, бранясь, ушли. Не могли подумать, чтобы израненный, ослабевший человек мог, с такой высоты в воду прыгнув, ещё плыть под ней… И самому Володе трудно было в это поверить. Хотя был пловцом знатным, а всё же с одной почти не действующей рукой – проплыви-ка. А проплыл! Знать, природное жизнелюбие и выносливость помогли. Худ был Володя, совсем не богатырь на вид, а жилист. Многое выдержать мог.

Вода была по-осеннему холодной, и Гребенников быстро почувствовал, как стало сводить от холода ноги. Дольше ждать было нечего. Собравшись с остатками сил, ротмистр погрёб к другому берегу. По счастью, речка была узкой. В обычное время, пересёк бы её Володя в считанные минуты, а теперь, как показалось, страшно долго плыл, иногда теряя силы, идя ко дну, глотая воду, отфыркиваясь, и отчаянно рвясь дальше.

Оказавшись на другом берегу, ротмистр сделал несколько шагов к высившимся деревьям и бессильно рухнул на землю. Ему было уже всё равно, жить или умереть. Он не ел целые сутки. Он потерял много крови. Он был изранен и избит. От холода свело все мускулы, но не было сил даже застонать. На том берегу погибли все его друзья. Друзья, которым было что терять, что искать в этой жизни. А он, ничего не имевший, остался жив… Тело отказывалось повиноваться ему, и сознание погасло.

Когда Гребенников очнулся, то обнаружил себя лежащим на траве в лучах поднимающегося солнца. Над ним склонились двое казаков. Один из них, лет сорока, усмешливый, сказал другому, смуглому бородачу:

– Гляди-ка, кажись живой.

– Знамо дело, живой.

– А я, было, подумал, мёртвый.

– Лежал, что мёртвый.

– Ну, что там? – окликнул чей-то сильный, но довольно мягкий голос.

– Живой он, Николай Петрович!

«Свои!» – с облегчением подумал Володя и с трудом сел, прикусив губу от мгновенно пронзившей всё тело боли. Он готов был расцеловать этих двух казаков и их командира на радостях от счастливого спасения. А они смотрели на него подозрительно, недоверчиво. Их командир, капитан лет тридцати с лишком, соскочил с бурочалого коня, приблизился. Был он высок и ладен. Лицо, ещё молодое, правильное, казалось суровым, даже жёстким. На высоком лбу пролегла глубокая морщина. Гребенникову показалось, что этого капитана он уже когда-то видел прежде, но никак не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах.

– Кто вы такой? – спросил тот. – Откуда вы здесь?

– Ротмистр Гребенников. Я и четверо моих друзей пробирались на Дон, чтобы поступить на службу в Добровольческую армию.

– Откуда?

– Из Петрограда. Вчера мы попали в засаду и оказались в плену у большевиков на том берегу. Мы попытались бежать. Мои друзья погибли, а мне удалось переплыть реку…

– Значит, вы с того берега? – в глазах капитана мелькнул интерес. – И что же там?

– Ад… – отрывисто ответил Володя. – Там, в плену, мы видели вашего разведчика.

– Кого именно?

– Поручика Миловидова.

– Он жив?

– Уже нет. Мы застали его умирающим. Ему переломали все суставы, видимо, долго истязали, а потом бросили умирать. Он просил передать свой крест своему отцу, если мы доберёмся до Москвы.

– Крест при вас?

Гребенников указал на грудь:

– Вот, он.

Капитан опустил голову:

– Значит, Миловидов погиб… Это большое несчастье. Я знал его и его семью. Для его отца это будет большим ударом.

– Что делать с ним, Николай Петрович? – спросил усмешливый казак. – В контрразведку?

– Сами разберёмся, – ответил капитан.

– Простите, господин капитан, могу я узнать ваше имя? – спросил Гребенников. – Мне откуда-то кажется знакомым ваше лицо.

– Николай Петрович Вигель.

– Вигель? – Володя оживился. – Ну, конечно же! Теперь вспомнил! Мы ведь с вами встречались, господин капитан!

– Где же?

– В Петрограде, за год до войны. Вы тогда месяц гостили у вашего сводного брата, Петра Сергеевича Тягаева. А я имел честь служить под его началом. Вы ещё проиграли мне некоторую сумму в преферанс. Припоминаете?

– Да-да, что-то было такое, – лицо Вигеля немного помягчело. – Данилыч, – обратился он к казаку, – вот, видишь, всё свои люди. А ты – «контрразведка». Везите в лазарет. Видишь, господин ротмистр едва живой. А я позже приеду. Вы, господин ротмистр, расскажете, что видели на том берегу. Мы уже дважды посылали разведку туда, и обе группы погибли. Может, хоть вы что-то проясните, чтобы нам не соваться туда вслепую и не положить излишне людей.

– Рад служить, господин капитан!

– Честь имею!

Глава 9. Прощание с Первопрестольной

Сентябрь 1918 года. Москва

От тюрьмы и от сумы не зарекайся… Верно говорят в народе. Мог ли предположить действительный статский советник Пётр Вигель, всю жизнь посвятивший борьбе с преступностью, что на старости лет его самого, бывшего следователя по особо важным делам, как преступника, арестуют и бросят в Бутырскую тюрьму? В кошмаре ночном не привиделось бы! А вот ведь – случилось. Все встало с ног на голову, и это назвалось у них – «революционной законностью». Террор, обыкновеннейший террор, а не законность никакая! И кем эта, прости Господи, «законность» стала осуществляться? А теми самыми субчиками, которых Пётр Андреевич отправлял в остроги, избавляя от них общество. А теперь – выпустили всех! Торжество воинствующей черни! Революция уголовников! Вся власть – каторжанам! Они теперь – «законность»! Накануне революции петербургская дактилоскопическая коллекция с фотографиями преступников и подозрительных лиц достигала двух миллионов снимков. И что же сделало либеральнейшее Временное правительство? Всю эту орду, знающую лишь разбойное ремесло, руководствуясь гуманистическими соображениями, безумно выпустили на волю, ничуть не обеспокоившись в заботе об этих «жертвах царизма» о правах простых граждан, ставших их добычей! Воры и убийцы мгновенно осознали свои права, влились в новую жизнь в духе времени: объединились на съезде «уголовных деятелей» и немалой частью пополнили ряды коммунистической партии и ЧеКи. Революцию чествовали, как освобождение, а она была всего лишь разнузданием сил зла, узаконением уголовщины. Уголовники грабили людей и утверждали, что «грабят награбленное». Грабили уголовники, грабили «интеллигентные» революционеры, реквизируя чужие дома и собственность (Керенский не постеснялся для своих нужд реквизировать автомобиль из гаража Государя и вселиться в Зимний Дворец). Уголовщина стала нормой жизни, политика и преступность слилась воедино, и этот чудовищный симбиоз истреблял Россию. Таков был плод алканой демократии.