Юность Добровольчества - [126]

– Мама, мама! Посмотри, какой камушек!

– Это сердолик, Надинька…

– Тебе он нравится?

– Очень красивый.

– Тогда я дарю его тебе.

– Спасибо, золотце.

Где-то и теперь есть Карадаг… Там бушуют волны… Там в песке скрывается множество разноцветных камушков… Там летом будет тепло… Только дачников приедет немного, потому что многих из них уже нет в живых… Они убиты, или умерли от голода и болезней… А может, нет уже и самого Коктебеля? Нет обители муз, где царствовал поэт-прорицатель ? А сердолик – остался… Маленький камушек, протянутый тёплой детской ладонью…

Елизавета Кирилловна резко поднялась. Прошла к шкафу, выдвинула ящик, достала простой деревянный ларец. В этом ларце всё, что осталось ценного: Петины ордена, свои дипломы, крохотная шкатулка с музыкой, подаренная отцом матери в честь помолвки, с которой она не расставалась, и сердолик… Сердолик, вставленный в серебренную оправу, на серебряной цепочке. Цепочку можно будет продать, а сам камень никогда, его сохранить… Подумав, Елизавета Кирилловна одела кулон на шею, убрала ларец. Мысли её путались, хотелось куда-то бежать, но куда и зачем понять было нельзя. Словно в лёгком помешательстве она бродила по квартире, ища неизвестно что, выдвигала ящики, перебирала вещи… На столе увидела сухарь чёрного хлеба, от которого накануне отказалась мать, схватила его, сунула в карман пальто и вышла из квартиры, на ходу наматывая на голову платок.

Метель, начинавшаяся с вечера, теперь разошлась не на шутку. Порывы ветра были столь сильными, что Елизавете Кирилловне приходилось пригибаться к самой земле, чтобы двигаться вперёд. Ноги увязали в снегу, несколько раз она спотыкалась, падала, поднималась и вновь шла, борясь со стихией. У серой стены дома, в снегу Елизавета Кирилловна различила чёрный силуэт. Приблизилась. Мало ли что? Вдруг человек ещё жив, упал от слабости, скошен тифом… Помочь, дотащить… Нельзя же пройти мимо живого, оставить умирать… Но женщина была мертва. Она лежала, заметаемая снегом, глаза её остекленели, а зубы были оскалены. Несчастная погибла от голода. Рядом с ней валялась клюка, обычная палка, длинная и довольно толстая. Елизавета Кирилловна подобрала её и побрела дальше, опираясь на неё.

На толкучем рынке было менее людно, чем накануне. Вероятно, не все отважились выйти на улицу в такую стихию. Елизавета Кирилловна остановилась, пытаясь сообразить, зачем она здесь. Пошарила глазами вокруг, отдышалась. Рядом, сливаясь с порывом ветра, тонко прошелестело:

– Тётенька, хлебца…

Вчерашняя девочка. Серое лицо, стекленеющие глаза… Девочка-тень, ребёнок со смертью в глазах… Дрожит, прижимает к груди сапоги.

– Купите сапожки, тётенька… Хорошие… Мамка их два года только носила…

– А где же мамка твоя?

– Померла.

– Сиротка, значит… А кто-нибудь есть у тебя?

Мотнула головой.

– А звать тебя как, золотце?

– Полей…

– Идём со мной, Поля. Я дам тебе хлебца. И гречневой каши дам.

Глаза девочки расширились. В них был испуг и недоверие. Задрожала ещё сильнее, рот приоткрылся, сглотнула судорожно:

– Гречневой… каши?..

– Идём, золотце. Не бойся…

Впервые в жизни поняла Елизавета Кирилловна, как страшно быть одной. Она ощутила одиночество и поняла, что не вынесет его. Всё вынесет, а его нет. И за эту девочку уцепилась, как за соломинку, а та точно так же уцепилась за неё, пошла робко следом, прижимая к груди сапоги умершей матери.

В мёртвом городе бушевала метель, и сквозь неё шли две тени. Женщина, едва переставляющая ноги в огромных сапогах, опирающаяся на палку, и девочка, хватающаяся за полы её пальто, чтобы не потеряться. Заката не было, потому что свет стал безысходно сер, тёмен, и снег скрипел под ногами, увязающими в нём, и ветер выстуживал жизнь в истощённых телах и развивал отрёпья.

– Тётенька, вы правда мне хлебца дадите?

– Конечно, правда.

– Тогда я вам мамины сапожки подарю…

– Спасибо, золотце…

Глава 15. Граф Келлер

14-15 декабря 1918 года. Киев

Странен был вид обречённого города. Отчего-то никто не спешил встать на его защиту. Ломились от публики театры, переполнены стояли кафе. На всех углах гремела музыка. Мелькали лёгкого нрава девицы и сомнительной наружности типы – для них стояла золотая пора. А сколько шикарно одетых дам передвигалось по улицам Киева под руку с офицерами, совсем не спешившими на фронт! Последний, торопливый парад одуревших, обречённых на гибель людей. В последний раз – показать блеск нарядов. В последний раз – пройти под руку с прекрасной дамой. В последний раз – покутить в кабаке на последние же! В последний раз – ласкать женщину. Все, абсолютно все жили в сознании надвигающейся катастрофы (уж заполнившие город беженцы из Совдепии – никак не могли слепы быть, и пережившие прошлогоднюю бойню киевляне – тоже), но никто не шевельнул пальцем, чтобы её отвратить. Всем было «не больше всех надо». Жизнь свою хотя бы – кому больше надо было спасать?.. А жизнь была копейкой. Её прожигали – в последний раз. И вся Россия – так же в последний раз жила? Гибла так же напрасно и бессмысленно?..

Вначале была надежда – немцы. Что за позор! Украина не заботилась созданием своей армии, которая защитила бы её. А всецело полагалась на силы вчерашнего врага, чьи серые мундиры унылыми пятнами мелькали в великолепии нарядов публики. Именно публика наполняла Киев в эти горькие дни. Это был не народ, не общество, а публика. Публика не умеет защищаться. Но публику и никакого стремления нет защищать. Публике только и радость – злорадно посулить большевика или Петлюру: ужо они вам!