Юность Добровольчества - [124]

Усиливающийся северный ветер больно колол лицо крупой мелкого снега. Лицо… Каким оно сделалось? Бывшие в доме зеркала Елизавета Кирилловна давно выменяла, и недостатка их не ощущалось. Она и прежде не слишком любила своего отражения, а теперь увидеть его было бы просто страшно.

За переводы ей всё же заплатили. Ничтожно мало, но хоть что-то. Если бы ещё обменять старинный альбом с гравюрами… До последнего тянула, чтобы сберечь его. Альбом восемнадцатого века с гравюрами старых мастеров. Редчайшая ценность, мечта коллекционеров. Некогда за него бы дали круглую сумму, а теперь хорошо, если гнилой картошки отсыплют… Разве мужик-мешочник поймёт ценность этой вещи? Для него ценность – в размерах вещи, в красочности, да ещё что бы позолота была… Из картин, продаваемых «буржуями», всех больше пользовались спросом именно такие: огромные полотна с жизнерадостными сюжетами и тонами, а особое внимание уделялось рамам – непременно желалось покупателям, чтобы были они массивными и позолоченными. Старый коллекционер ругался:

– Плебеи! Они ничего не понимают в искусстве! Им нужна не живопись, а ковёр на стену! Дивные миниатюры никто не хочет брать, а всякую ерунду…

«Ерунду» брали охотно. Чем выше указывалась цена, тем охотнее. К дешевизне отношение было подозрительным. В первое время это невежество было на руку, выручало. Но скоро не осталось у Елизаветы Кирилловны ни картин, ни изящных предметов обстановки, ни приличной посуды, ни столового серебра… Только этот альбом. Как любил его покойный отец! Просмотр гравюр был для него целым ритуалом: сидя в глубоком кресле, он медленно перелистывал их, осторожно касаясь страниц двумя пальцами (одевал для действа этого специальные перчатки), разглядывал каждую работу подолгу сквозь лупу. А теперь чьи-нибудь варварские руки запачкают страницы, оставляя на них сальные разводы, а потом закинут бесценный альбом в пыльный угол, где он и погибнет… Какие глупости лезут в голову! Альбом погибнет. Не всё ли равно, когда гибнет вся жизнь, гибнет столько людей, гибнет Россия?

…Мужик-мешочник долго рассматривал принесённый раритет. Сомневался, какая ценность может быть в этих чёрно-белых рисунках. И красоты даже особой не примечал. Этого мужика Елизавета Кирилловна уже знала. Это ему снесён был гарднеровский сервиз и пейзаж кисти Юлия Клевера. На пейзаже том изображён был зимний закат, полыхающее небо, тёмный снег, чёрные, печальные в своей наготе деревья, деревенька на горизонте, и старуха бредущая к ней по дороге, опираясь на посох. В этой старухе виделась Елизавете Кирилловне она сама. Только клюки ещё не было в руках её, но и не закат ещё – и клюка будет, когда от голода начнут пухнуть ноги… У художника было несколько вариантов этой картины, один приобрела Елизавета Кирилловна, повесила в гостиной над диваном. И с ним жаль было расставаться, а пришлось. Ах, как правильно учили святые не привязываться ни к чему земному, не вкладывать души в вещи! К вещам привязываться нельзя, чтобы потом можно было легко расстаться с ними, не жалеть о них…

– И что вы хотите за эту книжицу? – с видом одолжения спросил мужик, крутя альбом в руках.

– Мне нужна крупа.

– Кому она не нужна-то, бывшая барынька. На что мне ваша книжка?

– Возьмите. Она дороже всего, что я приносила вам раньше. Мой отец выложил за неё целое состояние когда-то.

– Не знаю, не знаю… – мялся мешочник. – Ничего особенного в ней я не вижу.

Ветер всё усиливался. Из воспалённых, болящих глаз градом струились слёзы, катились по растрескавшейся, сухой коже щёк. Елизавета Кирилловна посмотрела на небо. Непроглядно серое, низкое… И мелкая крупа снега сыплется с него… Господи, почему манны небесной больше не посылаешь ты?.. Голова закружилась. Елизавета Кирилловна зажмурилась, пошатнулась.

– Хорошо, я предложу ещё кому-нибудь, раз вам не надо… Мне крупа нужна. У меня мать умирает…

– Постойте, бывшая барынька… Куда заспешили? Я ещё не отказал вам…

То ли пожалел мужик её, то ли счёл, что можно будет продать «книжицу» когда-нибудь выгодно, но отсыпал «бывшей барыньке» гречневой крупы в мешок.

Мимо прошла под руку с матросом развязная девица, ярко накрашенная, в дорогой шубе, с золотыми серьгами в ушах. Из чьих-то шкафов украдены эти меха и цацки? Чья кровь пролита за них?.. Мародёры, убийцы, воры, проститутки – им принадлежит власть в России, им надо кланяться теперь… И это ещё не ад? Не ад… Только чистилище… Преддверье…

– Ишь, шмара, – мужик зло посмотрел вслед девице. – Расфуфырилась! У нас на селе такой бы подол задрали и пустили…

Бережно взяв крупу, Елизавета Кирилловна купила ещё немного картошки. Пожалела, что не взяла с собой салазок, до дома было порядочно, и тяжеловат оказался груз даже для её плеч. Да ещё и сердце давило, перехватывало вдруг так, что вздохнуть нельзя. А груз и невелик был как будто, прежде донесла бы легко, а сейчас силы истаяли. Подхватила мешок негнущимися пальцами, перекинула через плечо, пошла, чуть покачиваясь, но всё равно прямая, гордая, и шагала твёрдо, не оступаясь.

– Купите сапожки! Купите сапожки! – сновала по толкучке девочка лет восьми или старше. Теперь не разобрать – так исхудали, исчахли дети, что лет их не дашь им. Эта – маленькая, худенькая такая, что ветром колышет её, до синевы бледная, одета в отрёпья, намотанные кое-как. Девочка продавала сапоги. Сапоги были хорошие, тёплые, явно с женской ноги. Глядя на них, Елизавета Кирилловна ещё сильнее ощутила, какими стопудовыми гирями были на её ногах громадные солдатские сапожищи. А девочка-тень остановилась перед ней: