Юность - [9]

Мы устраиваемся на перевернутых ящиках из-под пива, и я хорошо лажу с этой небольшой компанией. Перед ними я совсем не тушуюсь, даже если они, например, спрашивают: знаю ли я, для чего на самом деле используется суспензорий или вагинальная спринцовка. Я же убеждаю их, что надо вступить в профсоюз, и однажды, пребывая в приподнятом настроении, забираюсь на пивной ящик и подражаю выступлению Стаунинга: товарищи! Я поглаживаю невидимую бороду, говорю низким голосом, и зрители очень благодарны. Они смеются и хлопают, и я совсем забываюсь. Некоторое время спустя херре Оттосен сообщает, что директор зовет меня к себе. С ним наедине я не оставалась с тех пор, как он схватил меня за грудь, и боюсь, что он опять хочет от меня чего-то подобного. Садитесь, произносит директор отрывисто и указывает на стул. Присаживаюсь на самый край и, к своему ужасу, вижу: его лицо потемнело от злости. Вы нам здесь не нужны, говорит он разъяренно, держать большевиков в своей фирме я не намерен. Я соглашаюсь, хотя и не знаю, что такое большевики. Он громко ударяет по столу, и я вздрагиваю. Он поднимается, подходит к моему стулу и приближает свое красное лицо к моему. Я немного отворачиваю голову: у него изо рта неприятно пахнет. Вы призывали моих людей вступать в профсоюз, орет он, вы вообще понимаете, что бы тогда было? Нет, шепчу я, хотя в общем хорошо знаю. Я бы их всех уволил, кричит он и снова стучит рукой по письменному столу, — так же, как вас, без всякой рекомендации! Зарплату заберете в секретариате. Он выпрямляется и возвращается на место. Я чувствую, что должна залиться слезами, но вместо этого наполняюсь темной радостью, имени которой не знаю. Этот мужчина считает меня опасной, влиятельной в сфере, в которой я совсем не разбираюсь. Тут не над чем смеяться, орет он, — должно быть, я расплылась в улыбке. Вон! Он указывает на дверь, и я торопливо ухожу. Чтобы я вас здесь больше не видел, кричит он вслед и хлопает дверьми. На складе стоят херре Оттосен и Эрлинг, вид у обоих ошарашенный. Они спрашивают, в чем, ради всего святого, дело, и я с гордостью рассказываю. Херре Оттосен пожимает плечами. Вы молодая, успокаивает он, и готовы на небольшую зарплату: легко найдете другую работу. Кроме того, вы одна. У меня жена и четверо детей — мне стоит помалкивать. Эрлинг говорит, что мне нужно было держать свое мнение при себе, я же злюсь на него. Никакой революции в Дании не свершится, возбужденно отвечаю я, пока здесь живут такие люди, как ты, которые не отваживаются рискнуть собственной шкурой. Затем обиженно направляюсь к секретаршам за зарплатой, уже приготовленной для меня. Я иду домой, на улице большие сугробы, и морозный ветер свистит сквозь пальто. Я пострадала из-за своих убеждений, мне не терпится рассказать об этом отцу. Чувствую себя Жанной д’Арк, Шарлоттой Корде, молодой женщиной, которая хочет вписать свое имя в мировую историю. Со стихами всё равно продвигается слишком медленно. С поднятой головой и выпрямленной спиной я поднимаюсь по ступенькам и с чувством оскорбленного достоинства вхожу в гостиную, где отец спит на диване задом к миру. Мама интересуется, почему я уже дома, и, когда я всё рассказываю, замечает, что мне не следует вмешиваться не в свои дела. Она с негодованием, оскорбленно замечает, что это было хорошее место и ни один мужчина не захочет взять в жены девушку, которая постоянно меняет работу. На этот раз она не встает на мою сторону, и я громко откашливаюсь и немного шумлю за столом, чтобы разбудить отца. Он просыпается, садится, и, пока продирает глаза, мама ему объявляет: Тове вышвырнули. И всё из-за твоей болтовни о профсоюзах, которую ты вбил ей в голову. От подробностей его лицо наливается бешенством. Что ты о себе возомнила, кричит он и колотит сжатым кулаком по столу так, что люстра пляшет на крюке. Наконец-то ты нашла что-то приличное, а тебя выставляют на улицу из-за такой чуши. Ты совсем не разбираешься в политике. Сейчас тяжелые времена и так много штрейкбрехеров, хоть свиней ими корми. Но на следующем рабочем месте ты обязана закрепиться, иначе станешь точь-в-точь как твоя мать. Они злобно пялятся друг на друга, как и всегда, когда со мной или Эдвином что-то не так. Я помалкиваю — сама не знаю, чего вообще ожидала. За несколько минут резко теряю проснувшийся интерес к политике, красным флагам и революции. Еще несколько суббот Эрлинг и я ходим в кино, а затем он прекращает ждать меня, прислонившись к стене. Мне его немного не хватает — с ним я была не такой одинокой, и особенно я скучаю по чердаку с металлическими коробками, где было написано мое первое настоящее стихотворение. Куда делся твой молодой человек? — спрашивает моя мама, мечтавшая стать тещей школьного учителя. Нашел другую, отвечаю я. Маме всегда и для всего нужны весомые причины. Она произносит: стоило все-таки немного за собой ухаживать. Надо бы купить костюм на весну вместо велосипеда. Если природа красотой не наделила, наставляет она, нужно это поправить. Мама говорит так не затем, чтобы причинить мне боль. Просто она понятия не имеет, что творится у других людей внутри.