Юность - [17]

Зарабатывали бы большие деньги. На мгновение я задумываюсь, что могла бы выставить табличку в окне. Сочиняю песни для любой оказии. И мое имя внизу. Мама, скорее всего, не захочет, чтобы у нас в окне было такое объявление. Однажды, немного спустя после похорон Мастера, она будит меня в ночи. Идем, говорит она, думаю, время пришло. Ее лицо неузнаваемо от слез. Тело тети изогнуто аркой, голова запрокинута назад так, что жесткие сухожилия на шее напоминают толстые канаты под желтой кожей. Она страшно хрипит, и мама шепчет, что она без сознания. Но глаза открыты и вращаются в орбитах, словно хотят из них вылезти. Мама просит позвонить врачу. Я быстро одеваюсь и в пивной на углу прошу разрешения позвонить — «Бинг и Банг» шумит на заднем фоне. Врач — приятный мужчина, долго и скорбно смотрит на тетю. Может быть, дать ей последний? — вынимая шприц, он словно обращается к самому себе. Да, просит мама, страшно смотреть на нее в таком состоянии. Да, да. Он укалывает тетю в тощую ногу, и немного погодя все ее мышцы расслабляются. Глаза закрываются, и она начинает храпеть во сне. Спасибо — мама благодарит врача и провожает его, забыв о своей помятой ночной рубашке. Мы вместе сидим у смертного одра, и никому не приходит в голову разбудить отца. Тетя Розалия принадлежит нам, для него же она была малозначимой фигурой. Глубоко ночью тетя перестает храпеть, и мама прикладывает ухо к ее рту, чтобы почувствовать, дышит ли она еще. Всё кончено, говорит мама. Слава богу, она обрела покой. Мама опускается на стул и смотрит на меня беспомощным взглядом. Мне ее очень жаль, и я чувствую, что нужно приласкать и поцеловать ее — нечто совершенно невозможное. Под этим ее взглядом я даже не могу плакать, хотя и знаю: однажды она припомнит, что я не плакала даже при тетиной смерти. Это будет произнесено в доказательство моего бессердечия — возможно, когда я соберусь съехать из дома. О своем намерении я ей еще не сообщала. Мы сидим рядом друг с другом, но между нашими руками — целые мили. И это теперь, говорит мама, когда ей предстояло начать новую жизнь. Да, поддерживаю я, но зато она больше не страдает. Несмотря на позднее время, мама готовит кофе, и мы пьем его в моей комнате. Завтра, произносит мама, мне нужно рассказать об этом тете Агнете. За всё время, пока больная лежала здесь, она навещала нас всего лишь три раза. Когда мама начинает злиться из-за поведения других, она временно спасена от чувства глубокой безнадежности. Она вспоминает, как тетя Агнете в важные моменты всегда их подводила, даже в детстве. Она постоянно доносила на своих сестер: ей вечно нужно было быть немного лучше. Я даю маме высказаться — так мне не приходится что-то говорить. Я огорчена смертью тети Розалии, но не настолько, как если бы я была ребенком. В эту ночь я сплю с окном нараспашку, несмотря на шум «Бинга и Банга», и с нетерпением жду, когда этот отвратительный гнилостный запах выветрится из квартиры. Смерть — не нежное погружение в сон, как я когда-то считала. Она безжалостна, мерзка и зловонна. Я обнимаю себя и радуюсь своей молодости и здоровью. В остальном моя юность — не более чем простой изъян и помеха, от которых мне быстро не избавиться.

15

Мы только ради тебя и переехали, со злобой произносит мама. Чтобы у тебя появилась комната, где ты можешь сочинять. Но тебе это безразлично. Сейчас отец снова остался без работы. Без твоих денег нам не обойтись. Отец садится и трет глаза. Обойдемся, произносит он сурово, спокойно обойдемся. Дела плохи, если ты не можешь обойтись без своих детей. Ты отдаешь им всё, а когда приходит пора пожинать плоды, они исчезают. Так было с Эдвином. С Эдвином было иначе, перебивает мама, он — мальчик. Она говорит это из чистого упрямства, и мне дышится легче, потому что теперь ссора завязывается между ними. Мы сидим в столовой за обедом. Это уже стало привычкой: из-за постоянно меняющегося графика отца мы едим горячее в полдень, хотя сейчас разницы никакой. Я тоже безработная. Меня уволили из конторы за две недели до дня рождения. Но послезавтра я приступаю к новой работе и даже нашла себе комнату. Я въезжаю туда завтра, о чем и объявила родителям. Как раз об этом они спорят, пока я убираю тарелки. У нее нет сердца, в слезах произносит мама, в точности как и не было у моего отца. В ночь, когда умерла Розалия, она сидела как бревно, не уронив ни единой слезы. Это было так ужасно, Дитлев. Нет, огрызается отец, в глубине души она хорошая. Ты просто совсем неправильно воспитала детей. А ты, кричит мама, а ты, случайно, не воспитывал их? Чтобы они стали социалистами и подтирали сопли бородой Стаунинга. Нет, после смерти Розалии и переезда Тове мне незачем жить. Ты всегда валяешься и храпишь — неважно, есть работа или нет. Со скуки можно повеситься от такого зрелища. А ты, отвечает разъяренный отец, у тебя в голове нет ничего, кроме твоих родственников и королевского двора. Тебе лишь бы сбежать в парикмахерскую, и не волнует, голоден ли твой мужчина. Теперь мама рыдает — к счастью, от злости, а не от переживаний из-за моего переезда. Муж, воет она, что за муж мне достался? Ты даже больше не желаешь ко мне притрагиваться, но мне не сто лет и в мире есть и другие мужчины. Бах! Она грохает дверью спальни, где кидается на кровать и продолжает реветь так, чтобы было слышно во всем доме. Я снимаю скатерть и складываю ее. Переселившись в квартал получше, мы уже не стелим на стол газету «Социалдемократен», и мне больше не приходится смотреть на мрачные рисунки Антона Хансена про нацистскую Германию. Отец яростно трет рукой лицо, будто хочет стереть все его черты, и устало произносит: у мамы трудный возраст. Шалят нервы. Не забывай об этом. Да, отвечаю я неловко, но, отец, я хочу жить собственной жизнью. Хочется просто быть самой собой. Для этого у тебя есть своя комната, говорит он. В ней ты можешь быть самой собой и писать любые стихи, которые только пожелаешь. Сама не вижу этому причины, но я ненавижу, когда они упоминают мои стихи. Дело ведь не только в этом, бросаю я в ответ и направляюсь к занавеске. Я хочу, чтобы у меня было место, куда я могу пригласить друзей. Ах вот что, говорит он и снова трет лицо, да, этого мать не позволит. В любом случае береги себя. Да, обещаю я и наконец-то проскальзываю к себе. Упаковываю немногочисленное имущество, но, чтобы опустошить полку комода в спальне, нужно дождаться, пока мама вернется в гостиную. Комнату я сняла в Остербро: если остаться в Вестербро, переезд кажется ненастоящим. Хозяйка мне не нравится, но комнату я всё равно взяла — она стоит лишь сорок крон в месяц. Я всё еще расплачиваюсь за зимнее пальто и дантиста, но денег должно хватать, потому что в Валютном центре