Юмористические рассказы - [52]

— Дед! — радостно кинулся он ко мне. — Ты где пропадаешь? Я два раза уже к тебе заходил — и все мимо. — Он достал из кармана пачку денег и отсчитал двадцать пять рублей. — Держи, пока есть. А то я, после премии, отгул взял на четыре дня: начну гудеть — тогда пиши пропало.

Я принес деньги домой и молча выложил на стол.

Жена вопросительно вскинула на меня глаза. Я кивнул.

— Это — конец! — бледнея, сказала она…

В понедельник жену подозрительно срочно отправили в длительную командировку. Она прибежала домой — собраться, и глаза ее сияли свежо и молодо. Она даже напевала что-то негромко, укладывая чемодан.

Никогда мы еще так легко не расставались.

Я проводил ее в аэропорт и возвращался домой затемно.

На углу моего дома буфетчица выталкивала из «Гадюшника» запозднившуюся компанию. Над дверью «Гадюшника» горела лампочка, и в тусклом свете ее я узнал в одном из гуляк Гену. Гена прижимал к груди три бутылки уже знакомого мне «Солнцедара».

На всякий случай я укрылся за телеграфным столбом.

— Ладно, парни, пусть она застрелится! — бодро говорил собутыльникам Гена. — Есть куда пойти… Тут у меня рядом один корень живет — вот такой мужик. Свой в доску. Баба у него, правда, отрава, но он ее сегодня в отпуск проводил…

Я поднял воротник, покрепче надвинул шляпу и пошел ночевать на вокзал.

Агенты-элементы

Зашел ко мне в одно из воскресений сосед, Сысоев Иван Матвеевич. Задал странный вопрос:

— Яковлич, когда писателя работают?

Я. признаться, вздрогнул. И смешался. Поскольку сам последние месяца два ни черта не работал, а только маялся из-за того, что не работаю, этот вопрос прозвучал для меня не вопросом, а укоризной: дескать, вы, сукины дети, работаете когда-нибудь вообще-то?..

— То есть? — спросил я.

— Ну вот — когда: ночью сочиняют или с утра садятся?

— А-а! — у меня отлегло от души. — Это — кто как. Которые ночью, а которые с утра. Тут, Иван Матвеевич, все индивидуально. Я, например, по утрам… стараюсь. А в чем дело-то?

— Опростоволосился я, похоже, Яковлич, — вздохнул Иван Матвеевич. — Так опростоволосился…

И Сысоев рассказал мне свою историю.

Иван Матвеевич пристрастился последнее время ходить в баню. И не только из-за пара. Веничком постегаться он, вообще-то, любил, но с возрастом у него голова перестала сильный пар выдерживать. Тело еще просит, а голова не держит. Так что корни этой страсти глубже лежали.

Сысоевы с год назад в город переехали — из районного центра. Как Иван Матвеевич на пенсию вышел, так они свой домишко обменили на однокомнатную квартиру — поближе к детям. И здесь, в большом городе, Иван Матвеевич затосковал. Старухе-то проще — ей на день внучат подбрасывают. А Иван Матвеевич затосковал. Собственно, не затосковал, не то слово — растерялся как-то. Выйдет на улицу, глянет кругом — все люди одинаковые. Вроде и разные — одеты, обуты, причесаны по-разному — но одинаковые. То есть они так одеты и обуты, что не отличишь: кто из них богаче, кто беднее, кто начальник, кто рядовой. Идет, допустим, навстречу человек — Иван Матвеевич силится угадать, кто он такой, и не может. То ли кандидат наук, то ли слесарь выходной, то ли, не приведи бог, жиган какой-нибудь.

У себя в райцентре Иван Матвеевич почти всех не только на лицо помнил, но даже знал, кто чем дышит. И хотя там люди тоже одевались не так, чтобы один, допустим, в поддевке, а другой во фраке, у Ивана Матвеевича никогда подобного чувства не возникало. А здесь он растерялся. Не знал даже, как ему к людям обращаться. Окликнешь: «Эй, паренек!» — а он, может, герой труда или депутат Верховного Совета. Сунешься: «Дорогой товарищ!» — а он вдруг интурист. Из капиталистической державы.

Вот Иван Матвеевич и повадился — в баню. Сначала-то он раз в неделю ходил, по старой привычке, а когда обнаружил, что в бане ему легче, понятнее, — зачастил.

А в бане, действительно, все проще оказалось. Заходят, к примеру, двое парней. Оба в дубленых полушубках, при портфельчиках, волосы из-под шапок длинненькие. Кто такие — бес их душу разберет. Начинают, однако, раздеваться. Иван Матвеевич наблюдает. Сняли полушубки — под ними одинаковые пиджаки, с блесткой. Пока, значит, туман. Скинули пиджаки, остались в шерстяных рубашках, без галстуков. Это Ивану Матвеевичу тоже пока ничего не говорит: в городе галстуки не шибко любят, даже люди солидные — руководящие или ученые. Растелешились парни окончательно — и сразу полная ясность: у одного на каждой коленке по знаку качества вытатуировано, а у другого поперек ляжек надпись: «Они устали».

И все. Можно в отношении этих парней самоопределиться. Уже знаешь, как с ними разговаривать.

— Сынок, а сынок, — начинает Иван Матвеевич, — что-то низковато значки нарисовал? Надо бы чуток повыше. У тебя там есть где.

Рядом сидящий мужчина, тоже пожилой, вроде Ивана Матвеевича, подхватывает:

— Дак, может, у него там пока только количество наросло. А с качеством еще слабовато.

Парень видит, что с ним по-доброму, не обижается, скалит зубы. Слегка даже застенчиво скалится: что, мол, поделаешь — дурак.

Попробовал бы Иван Матвеевич вот так вот снисходительно пошутить с ним одетым — когда он в дубленке своей, в заграничном пиджаке с блестками, в модных ботинках на высоких каблуках. Иван Матвеевич, был случай, раз вякнул. В магазине, в очереди за пивом. Ох, как его отбрили тогда. "Иди, — сказали, — пахан, воруй!.."