Юмористические рассказы - [29]

Она смотрит на меня злыми глазами.

Она так же зла, как и ничтожна, эта дрянь, которая треплет моё имя.

— Послушай… ты… дурак…

— А?.. Я знаю, что я давно уже дурак… Но, извините, больше им я уже не буду… Нет-с… Довольно-с. Можно быть глупым два года, но поумнеть в 4 часа 37 минут, вообразите, возможно…

— Послушайте, вы! — вскрикивает, наконец, она. Помните, что эти неосновательные подозрения только толкают женщину…

Она уходит, хлопнув дверью.

Я готов был бы разорвать эту дрянь. Но в то же время у меня является мысль:

А вдруг это правда? И я только толкаю её к тому, чего ещё нет? Она так любит наряжаться. Вдруг она на самом деле была у портнихи…

— 4 часа 37 минут! — насмешливо тикают часы в жилетном кармане.

— Нет! Это невозможно! — решаю я и хватаюсь в бессильной ярости за голову,

Как меня дурачат!

Да что же это, наконец?

Неужели я так-таки и вышел в тираж погашения?

В редакции меня заставляют ждать по 50 минут, дома сижу один по четыре с половиной часа и здесь должен шляться по тротуару этого глухого переулка по двадцати минут?

Странно. Ведь это всего восьмое свидание.

Я помню, в первый раз я не успел, кажется, взойти на этот тротуар, как на другом конце его увидел быстро идущую закутанную женскую фигуру.

Да и потом… Ну, бывало, пройдёшь несколько раз взад и вперёд, от скуки начнёшь считать прохожих, не сочтёшь и до двадцати, как она приходит…

А теперь…

Ого! Ровно полчаса!

Да и вообще она уже не та… Но этого ещё не было: заставлять ждать целых полчаса!

Что ж это — «начало конца»?

И так скоро? Всего восьмое свидание.

Я с каждым свиданием увлекаюсь всё сильнее и сильнее. А она… как, должно быть, она смеётся надо мною в душе! Даже, быть может, жалеет меня.

Жалость!.. Фу, какое мерзкое чувство!

Ну, нет-с! Я ещё не дошёл до того, чтобы выпрашивать поцелуи из жалости.

В этой истории вам не придётся смеяться последней. И если этому маленькому роману суждено так скоро кончиться, закончу его я, а не вы.

35 минут, сударыня, и я ухожу.

Можете здесь дожидаться, не дождаться, злиться выходит из себя, — что угодно, но я ухожу.

Вовсе не желаю увеличивать собою число ваших, несчастных поклонников

35 минут. Этого достаточно. И если я ещё останусь ждать, мои часы начнут насмешливо выстукивать:

— 36… 37… 38… 39…

— Я не желаю выслушивать «дурака» от своих часов.

Вы видите теперь, милостивые государи, как я мучился.

Но вот уже неделя, как я опять спокоен и весел.

В сущности редактор — милый малый. Ну, что же, если он иногда занят и приходится немножко подождать? Прочитаешь, по крайней мере, две-три лишние газеты и всегда найдёшь в них что-нибудь интересное.

Глупо устраивать сцены из-за того, что такая миленькая, хорошенькая женщина любит хорошо одеваться. В сущности ей, должно быть, ужасно скучно. когда я сижу и пишу фельетон. Это даже очень мило. Пока я пишу, она сидит у портнихи. И сама не скучает и мне не мешает.

Я выпросил прощение за то, что тогда так глупо удрал со свидания. У нас всё идёт превосходно. Я больше не делаю глупостей и, ожидая моей хорошенькой мучительницы, в которую я влюбляюсь всё сильнее и сильнее, считаю от скуки прохожих в этом глухом переулке. Не успеешь насчитать и десяти, как она приходит. Я счастлив, я спокоен, как — говоря поэтическим языком — спокойно и безоблачно «небо нашей любви».

А знаете, почему со мной произошла эта перемена?

Неделю тому назад я заложил свои проклятые часы.

«Счастливые часов не наблюдают».

Если хотите быть счастливы, не «наблюдайте» ваших часов.

Пусть за ними наблюдают содержатели ссудных касс.

Мужья (Комедия для семейной сцены)

Он (входит во фраке. Стараясь не смотреть на горничную). Барыня встала?

Горничная. Да они и не ложились. Так, как были, и заснули в кресле. Пока ещё и не звонили.

Он Ступай! (Горничная уходит.) Даже не ложилась! (Глубокий вздох. Смотрит на часы.) Половина одиннадцатого! Возвращаться домой утром, во фраке. Стыд, срам, позор! (Подходит к зеркалу.) Не дурен, нечего сказать! Рубашка измята. Галстук измят. Фрак измятый. Лицо измятое… И половина одиннадцатого утра! Господи! (Хватается за голову и падает в кресло.) Иметь такую жену, красавицу, умницу, изящную, элегантную женщину и увлечься какой-то намазанной француженкой, искательницей приключений, которая приехала в Одессу, остановилась в Гранд-Отеле и выдаёт себя за артистку… Знаем мы этих артисток! Тьфу! Вспомнить даже противно! (Вскакивает и начинает быстро ходить по комнате.) А всё эти ужины! Выдумали устраивать каждый месяц какие-то «товарищеские ужины»! В целях единения! Пьянства, а не единения! «Выпьем, холодненького?» — «Выпьем!» — «За ваше здоровье, коллега!» — «За ваше!» — Вот вам всё единение. «Долбанём ещё по единой!» Обмен рюмки, а не мнений! И на кой чёрт, спрашивается, мне знать их мнения? Если бы их не было, — у меня практики было бы больше. Если бы меня не было, — у них было бы больше практики. Вот и все наши мнения друг о друге! И потом эти дурацкие штуки, плоские остроты, глупые речи! Встанет иной дурак, три четверти часа говорит! Поневоле напьёшься. Тосты! Ни капли искренности, всё поддельно, фальшиво, как зубы и волосы этих стариков, предлагающих тосты за единение, за традиции корпорации, за молодое поколение, за alma mater, — за всё, за что угодно, только бы было за что выпить! Тьфу! И после всех этих стремлений «вперёд» — стремление в «Гранд-Отель», в кабинет, к токайскому. Господин, провозглашавший тост «за русскую женщину», знаком с приезжей француженкой. Пил за уважение к женщине, а рассказывает про неё такие вещи, что уши вянут!.. То есть что у трезвого, если он послушает, уши вянут. А спьяна — ничего, слушаешь. Фантазия разыгрывается. Знакомишься! С дрянью! С размалёванной, намалёванной тварью… И я её целовал! Да ещё как целовал! Чёрт знает, что, только перевод денег!