Югославская трагедия - [108]

— Вот в них-то, а не в Бранко — подлинная сила народа, здоровый дух его и героизм, — сказал я Иовану. — Нам порой бывало тяжелее. Но, зарываясь в окопы у Терека, мы пели: «Ой, Днипро, Днипро…» А на Днепре мечтали о Дунае. Ни на минуту не забывали о конечной цели… Сражаясь на одном каком-либо рубеже, мы уже думали о следующем, которого непременно достигнем завтра.

— Не сравнивай, брате. У вас есть человек, единственный в мире… — Глаза Иована расширились и будто посветлели. — Он вас ведет. Он видел победу уже тогда, когда все видели только то, что немцы под Москвой.

— Он ведет не только нас. Он ведет вперед все трудовое человечество.

— Да! — Иован вскинул голову и оглянулся на бойцов, медленно пробиравшихся сквозь чащу леса. — И они это знают, они это чувствуют…

Советские люди в Дрваре! Перучица в Конице! Эти вести, принесенные комиссаром бригады, придали нам силу выступить в поход. До Коницы было, правда, совсем недалеко. Но самолеты противника задержали нас и сбили с пути, а Иван-планина велика и бездорожна…

«Наши в верховном штабе! — думал я, с задором ломая ветки, преграждавшие тропу. — Наши! — и я ускорял шаги, насколько хватало сил. — Наши в Дрваре! — и словно свежий ветер, ветер Родины, обвевал меня. — Но как увидеть своих? Как к ним пробраться?». Я еще в Раштелице спросил об этом Иована. Он взгрустнул: «Ты хочешь уйти от нас? Поговори с Катничем». Я последовал его совету.

— Это невозможно, — выслушав, ответил мне Катнич. — В верховный штаб тебя не допустят.

— Почему же, почему? — воскликнул я.

Катнич замялся, потом сухо ответил:

— У нас тут свои порядки.

Эта «невозможность» еще сильнее разожгла мое желание, вполне естественное и законное. Наши в Дрваре! Мысль об этом не оставляла меня ни на минуту.

Этой же ночью сквозь сон я услышал где-то совсем низко гул самолетов. Что-то знакомое почудилось мне в этом непрерывном, ровном гуле моторов. Это не был надрывный, воющий звук «юнкерсов», пролетавших над Раштелицей. Неужели наши? От волнения я долго не мог уснуть.

Проснулся на рассвете, почувствовав холод. Васко лежал рядом и что-то бормотал в тяжелом сне. Джуро уже возился у костра, готовя завтрак. В любое время года он умел найти в лесу что-нибудь съедобное. Подкладывая в огонь сучья, Бранко Кумануди с жадностью глядел в котелок.

— К этой траве немного бы смальца!

— А что же ты не захватил из дому?

— Не успел, веришь?

— Верю, — горько усмехнулся Джуро. — Вот ложку-то не забыл!

«Удивительно, — подумал я, — сколько у Филипповича добродушия. Давно ли ссорились?»

— Эй, Джуро! — крикнул я, — первую порцию, самую горячую, дашь Васко.

Кое-как утолив голод, мы двинулись дальше.

Остановились перед ущельем с крутыми склонами, поросшими терновником. Внизу в глубокой тьме клубился горный поток. Как перебраться через него? Нас сковывали раненые.

К группе совещавшихся командиров приблизился Катнич. Пантера вел за ним лошадь с вьюком, к которому был привязан большой синий кофейник. Политкомиссар угрюмо сутулился, озирался, словно в страхе ожидая еще новой бомбежки. При виде Магдича он выпрямился и передвинул на бок пистолет, болтавшийся у него спереди на отвислом ремне.

— Эво! Что это вы все раскисли, друзья мои? В чем дело? Трудно перейти ущелье? Ерунда! Возьмем пример с русских орлов, которые с Суворовым и не через такие дебри Альп перелетали. Вперед через все Сциллы и Харибды! — Катнич шагнул к ущелью. — Что? Раненые? Как быть с ними? — Он секунду подумал, смотря сквозь целлулоид на карту. — Дотащим до Брдани. Это недалеко. Там у нас бригадная больница.

— Была. Но там ли она сейчас — мы не знаем, — заметил Вучетин. — Немцы бомбят и Коницу и все вокруг.

— Я советую оставить медпункт пока здесь, — вмешался Магдич.

На склоне горы Плешевац стояла заброшенная сторожка лесника. В ней и осталась Айша с больными и ранеными, а мы пошли дальше.

— Бросили людей на произвол судьбы, — громко ворчал Катнич, спускаясь вместе с нами в ущелье.

Вскоре подошли к деревушке Брдани. Она оказалась безлюдной. Ветер нес навстречу запах гари, взметал пепел. Развалины большого дома еще курились сизым дымком. На уцелевшей части черепичной крыши четко выделялся знак красного креста.

Мы замедлили шаги. Под ногами хрустели головешки. По пепелищу, дико крича, бродил серый ощетинившийся кот. Увидев нас, он метнулся под обуглившееся бревно. Обгорелые куски человеческих тел, склянки от лекарств, полуистлевшие бинты — это все, что осталось от партизанской больницы. Сливовые деревца, как бы в испуге отпрянувшие от воронок, сухо шуршали ломкими черными прутьями, в трещинах коры на стволах крупными слезами застыл вскипевший от жара сок.

Бойцы прошли мимо молча, плотно сжав обветренные губы. Лаушек, шагавший рядом со мной, полузакрыл глаза. Впалые щеки его нервно подергивались.

А Джуро еще выше поднял знамя. Долговязый, босой, в обтрепанной одежде, с бледным костистым лицом и решительным взглядом странно расширенных глаз, он мне казался самым прекрасным из всех. Ступни его, избитые об острые камни, оставляли на земле кровавые следы, но он этого будто не замечал.

Перебравшись еще через несколько глубоких лесистых оврагов, спускавшихся к какой-то горной речке, мы вышли к шоссе. Наша разведка попала под ружейно-пулеметный огонь. На окраине Коницы шел бой. Пока Магдич ездил за нами, противник, видимо, подтянул новые силы. Вучетин и Магдич решили обойти город с севера или с северо-запада. Мы спустились ниже по течению Неретвы, образующей здесь границу между Боснией и Герцеговиной, и в лесу дождались вечера. Весь день готовились к переправе. Из шпал разобранного железнодорожного пути сбили несколько плотов, привязав к ним для большей пловучести мешки из плащ-палаток, набитые сухими листьями. Так делала моя рота, когда форсировала Днепр.