Югославия в XX веке. Очерки политической истории - [149]

3 июля 1929 г. «Министр торговли и промышленности говорит, что проблема проведения аграрной реформы столь же стара, как и социальный вопрос… То, что они десять лет спустя до сих пор не решены, служит лучшим доказательством слабости государства»¹².

Нелицеприятность мнения членов правительства Его Величества – людей заинтересованных – о работе их предшественников не удивляет. Однако то, что в конце 1920-х годов представление о плачевном состоянии государственных дел разделялось широкими общественными слоями, а не только первыми министрами нового режима, иллюстрируют относившиеся еще к 1927 г. эмоциональные слова одного из авторов либерально ориентированного Сербского литературного вестника: «Налицо настоящий государственный кризис. Причина его в том, что наши политики не знают, как надо управлять государством. Хотя в конституции написано, что у нас парламентская монархия, парламентаризм им не нужен. Однако, что еще опаснее, неизвестно, чего они хотят… Из-за этого нет стабильности в администрации, из-за этого каждый час правительственные кризисы… из-за этого откладывается решение самых важных государственных проблем, от которых зависит будущее страны… Хочется бережливости и бездефицитного бюджета… Хочется выравнивания законодательства, но скупщина совсем этим не занимается. Хочется упрощения государственной администрации и честного чиновничества, но ничего для этого не делается»¹³.

Объективная потребность в преобразованиях стала причиной того, что поначалу узурпация власти королем не встретила какого-либо серьезного общественного сопротивления. Как пишет современный сербский историк И. Добривоевич, «народ отвернулся от скупщины – этого „уродливого порождения парламентаризма“, – ставшей синонимом хаоса и лености. Какое-то решение напрашивалось. Король разрубил гордиев узел»¹⁴. Ни одна из сербских партий не посмела публично воспротивиться запрету на свою деятельность. Единственной реакцией парламентских вождей на события 6 января стало одобрение, высказанное наследником С. Радича В. Мачеком по поводу упразднения Видовданской конституции, «более семи лет служившей инструментом притеснения хорватского народа»¹⁵.

Сдержанно благожелательно отнеслись к произошедшему и европейские союзники Югославии. Показательно мнение английского посла Кеннарда: «Что впечатляет больше всего, так это масштаб решаемой задачи – объединение Королевства и его превращение в современно устроенное цивилизованное государство… Если диктатуре удастся осуществить программу реформ… она оправдает свое неконституционное происхождение… В 1929 г. положены основания. Будущие результаты сегодняшней политики будут зависеть от того, как будет применяться новое законодательство… Еще слишком рано, чтобы судить, и не следует быть слишком критично настроенным»¹⁶.

Подобная внутри– и внешнеполитическая реакция на совершенный переворот вселяла в Александра Карагеоргиевича и его окружение чувство уверенности как в популярности совершаемых преобразований, так и их необратимости. «Неудача исключена, если за тобой стоит весь народ»¹⁷, – заявил король в интервью французской газете. В его новогоднем обращении от 31 декабря 1929 г. говорилось о свершившемся «быстром наведении порядка в стране», о «преодолении опасности духовной разобщенности». Декларация правительства от 4 июля 1930 г. объявляла, что «навсегда (курсив мой. – А.С.) стерты внутригосударственные исторические границы, препятствовавшие формированию нации» и реализации принципа «один народ – одно национальное чувство»¹⁸. В 1931 г. в очередном интервью французским журналистам Александр говорил, что «никогда больше югославскую политику не будут определять религиозные, региональные или центробежные интересы»¹⁹.

В пользу того, что вышеприведенные высказывания отражали подлинное мнение короля, а не только публичный оптимизм властей, свидетельствуют впечатления вынесенные Александром от поездки в Загреб. Вану Врбасской бановины С. Милосавлевичу он доверительно, но твердым голосом сказал, что «во время пребывания в Савской бановине пришел к убеждению, что хорватский вопрос более не существует»²⁰.

Действительно, «авторитарные лидеры, устранившие политических конкурентов… поставившие под контроль средства массовой информации, полагают, что пришли навсегда. Они думают, что находящиеся в их распоряжении средства принуждения достаточны, чтобы обеспечить стабильность власти. Это иллюзия, дорого стоившая многим»²¹.

В случае с режимом личной власти, установленным шестого января, иллюзорность подобных надежд стала очевидной весьма быстро. Совершенные преобразования не смогли устранить общественных, политических и национальных противоречий, предопределивших государственный кризис конца 1920-х годов. Притупленные в результате насильственно установленного моратория на публичную политическую активность они спустя короткое время стали для режима непреодолимым препятствием.

Кризис режима личной власти. Проявлением кризиса режима можно считать осознание самими его носителями масштаба вставших перед ними трудностей. Приведем реакцию С. Милосавлевича на процитированное эйфорическое заявление Александра: «Будучи весьма удивлен сказанным королем, я ответил ему, что очень рад слышать, что в Загребе… хорватский вопрос отсутствует. Однако на территории Врбасской бановины он цветет буйным цветом»