Юдаизм. Сахарна - [250]
Гуманизм Розанова по-своему проявился в его понимании религиознонравственных аспектов национального вопроса. В любой конфессии — христианстве, мусульманстве, иудаизме — его привлекало общечеловеческое нравственное содержание. Так, прочитав русский перевод Талмуда, он и в этой священной книге евреев обнаруживает удивительную человечность как выражение заботы древних учителей о своем народе и его потомках.
Интерес и благорасположение Розанова к истории иудаизма особенно отчетливо отражены в его очерке «Юдаизм», опубликованном в журнале «Новый путь» в 1903 году. Писатель искал и находил в Ветхом Завете подтверждение своей родовой теории, которая в обобщенной форме была изложена в вышедшей в том же году его книге «Семейный вопрос в России».
Во втором коробе «Опавших листьев» он вспоминал, что «пробуждение внимания к юдаизму, интерес к язычеству, критика христианства — все выросло из одной боли» — из семейного вопроса, из личного и литературного, из того, что церковь не желала признать его детей от второго брака, из того, что она по своим консисторским правилам забывала о конкретном человеке. А юдаизм. напротив, был обрашен к семье, браку, «человеку рождающему» как высшему проявлению человеческой сущности.
Библия, Ветхий Завет, по словам Розанова, «универсальный родильный дом», который жаждал обрести писатель и в России. К. Чуковский назвал это чувство Розанова «страстной, безмерной любовью к цветущей, чресленной, рождающей плоти»[166].
Получив книгу Розанова «Люди лунного света», его друг — критик М. О. Гершензон писал Василию Васильевичу: «Вы, несомненно для меня, сделали великое открытие, подобное величайшим открытиям естествоиспытателей, и притом в области более важной, — где-то у самых корней человеческого бытия»[167]. Эти «корни человеческого бытия» находил Розанов в Древнем Египте и Ветхом Завете, в иудаизме и христианстве, хотя понимал их по-своему. Размышляя об этом в книге «В мире неясного и нерешенного» (1901), он стремится осмыслить для себя древнюю религию, обожествлявшую семя, пол, роды.
Осенью 1909 года, когда завязалась переписка Розанова с Гершензо— ном, последний обвинил его в том, что он «чувствует национальность». Гершензон считал это «звериным чувством». Розанов совершенно искренне отвечал на это: «Антисемитизмом я, батюшка, не страдаю: но мне часто становится жаль русских, — как жалеют и детей маленьких, — безвольных, бесхарактерных, мило хвастливых, впечатлительных, великодушных, ленивых и «горбатых по отце». Что касается евреев, писал он, то «я как-то и почему-то «жида в пейсах» и физиологически (почти половым образом) и художественно люблю и, втайне, в обществе всегда за ними поглядываю и любуюсь... Мне все евреи и еврейки инстинктивно милы»[168].
После убийства П. А. Столыпина образ мыслей Розанова в этом отношении меняется, и он пишет Гершензону в начале 1912 года: «Я настроен против евреев (убили — все равно Столыпина или нет, — но почувствовали себя вправе убивать «здорово живешь» русских), и у меня (простите) то же чувство, как у Моисея, увидевшего, как египтянин убил еврея» (Моисей «убил Египтянина и скрыл его в песке»)[169].
Василий Васильевич признавался, что когда он пишет дурно о евреях, то всегда с болью думает: «Это будет больно Гершензону», которого он любил. Но «что делать, после смерти Столыпина у меня как-то все оборвалось к ним (посмел бы русский убить Ротшильда и вообще «великого из ихних»).
Это — простите — нахальство натиска, это «по щеке» всем русским — убило во мне все к ним, всякое сочувствие, жалость»[170].
Во вторую годовщину смерти Столыпина в Киеве был открыт ему памятник. Как бы предчувствуя приближающееся лихолетье России, Розанов писал, что только глубокая мечтательность русских и знаменитое русское «долготерпение» мирились и выносили, что у нас иногда на долгие десятилетия водружалось «безнапиональное правительство»[171].
Розанову как писателю всегда присущ антиномизм мышления, что проявилось и в его отношении к еврейскому вопросу. Понимание и любовь соседствуют с настороженностью, недоверием, ожиданием «беды для себя».
В 1909 году он писал: «Мне как-то пришлось прочесть, что нет ничего обыкновеннее на улицах Иерусалима, как увидеть жителя (не помню, сказано ли «еврея»), спешно идущего, который держит в руках цветок и постоянно подносит его к носу. В Берлине и Лондоне этого невозможно встретить. В другой раз я удивился, прочитав, что в иерусалимских молитвенных домах евреи часто передают из рук в руки разрезанный пополам свежесорванный лимон и все поочередно обоняют его, «дышат его запахом». Ритуальный закон, что в субботу или в пасху евреи вдыхают запах вина, известен. Это обонятельное отношение к вину вместо вкусового или впереди вкусового — замечательно»[172]. Розанов всегдас особым вниманием относился к ритуальности иудаизма.
И вот через шесть лет он делает в «Мимолетном» такую «программную» запись о евреях, может быть наиболее характерную для его умонастроений того «смутного времени»: «Вот что: все евреи, от Спинозы до Грузенбер— га, не могут отвергнуть, что когда произносится слово «ЕВРЕЙ», то все окружающие чувствуют ПОДОЗРЕНИЕ, НЕДОВЕРИЕ, ЖДУТ ХУДОГО,
