Языки Пао. (Роман) - [32]

«Я хотел бы знать, каковы ваши намерения в том, что касается моих дальнейших занятий. Почему вы не донесли на меня Палафоксу?»

Финистерле не стал притворяться, что ничего не понимает: «О чем бы я стал доносить? О том, что Беран Панаспер продолжает учиться в Институте, и в то же время изучает языки вместе с паонами под именем Эрколе Парайо? Почему бы у меня были какие-нибудь намерения на этот счет?»

«Не знаю. Я не хочу, чтобы Палафокс об этом узнал».

«Не понимаю, каким образом это относится ко мне».

«Но вам известно, что я — подопечный Палафокса!».

«Разумеется. Тем не менее, я не обязан защищать интересы лорда Палафокса. Даже в том случае, — деликатно добавил Финистерле, — если бы я хотел их защищать».

Беран недоумевал. Финистерле тихо продолжал: «Вы — паон. Вы все еще не понимаете нас, раскольников. Мы — абсолютные индивидуалисты, у каждого из нас только собственные цели. У паонезского слова «сотрудничество» нет эквивалента на раскольном языке. Почему бы мне было выгодно донести на вас лорду Палафоксу? У такого поступка были бы необратимые последствия. Я взял бы на себя большую ответственность, не извлекая при этом никаких существенных выгод. С другой стороны, если я промолчу, передо мной всегда будут открыты альтернативные возможности».

«Значит, насколько я понимаю, вы не собираетесь ему доносить?» — запинаясь, спросил Беран.

Финистерле пожал плечами: «Нет — если это не будет в моих интересах. А в данный момент я не могу себе представить, каким образом это помогло бы моей карьере».

Глава 12

Прошел еще год — тревожный год, год внутреннего торжества и тщательно скрываемой надежды, год притворства и прилежных занятий; необходимость учиться за двоих, казалось, подстегивала способность к усвоению знаний. В этом году Беран Панаспер, паонезский беженец, демонстрировал достаточные успехи в Институте, хотя посещал лекции нерегулярно; в тоже время, в качестве Эрколе Парайо, он быстро овладел тремя новыми языками — «героическим», «техническим» и «аналитическим».

К удивлению Берана — и к счастью для него — в качестве «аналитического» диалекта преподавался язык раскольников, существенно видоизмененный с тем, чтобы нейтрализовать свойственный ему изначально эгоцентрический синтаксис.

Беран решил не афишировать свое невежество в том, что касалось текущих событий на Пао, и не задавал лишних вопросов. Тем не менее, окружными путями ему удалось многое выведать.

В двух обширных регионах — на побережье Хилантского залива в Шрайманде и по берегам залива Зеламбре на севере Видаманда — все еще продолжалась экспроприация земель и жилья, сопровождавшаяся насилием и содержанием переселенцев в невыносимых лагерных условиях. Масштабы планов Бустамонте никому не были в точности известны — что, несомненно, соответствовало намерениям Бустамонте. Из Хиланта и Зеламбре методично изгоняли коренное население, тогда как анклавы носителей новых языков постоянно расширялись, размывая, словно штормовой прибой, привычные берега паонезских традиций. Районы, где звучали новые наречия, были все еще относительно невелики, а их население — очень молодо: дети, еще не достигшие шестнадцати лет, прозябавшие под наблюдением немногочисленной когорты лингвистов, под страхом смерти говоривших только на новом языке.

Переговариваясь вполголоса, студенты вспоминали сцены, возбуждавшие гнев и горечь: несокрушимое пассивное упрямство населения, не отступавшее даже перед лицом поголовного истребления, и карательные меры, применявшиеся с поистине паонезским пренебрежением к человеческой жизни.

В других отношениях Бустамонте проявил себя способным правителем. Цены стабилизировались, государственные службы работали достаточно эффективно. Роскошь, окружавшая панарха, соответствовала требованиям паонов к пышности и великолепию, но не была настолько экстравагантной, чтобы разорять казначейство. Только в Шрайманде и Видаманде наблюдалось настоящее недовольство — хотя мстительное озлобление, отчаяние и скорбь, вызванные действиями правительства, трудно было назвать просто «недовольством».

О нарождающихся общинах носителей новых языков, постепенно занимавших опустошенные земли, поступало очень мало сведений, и Берану трудно было отличить факты от вымысла.

Ребенок, воспитанный в паонезских традициях, с молоком матери впитывал безразличие к человеческим страданиям — не столько бесчувственность, сколько смирение перед лицом судьбы. Пао издавна был перенаселенным миром, и влиянию любого катаклизма неизбежно подвергалось огромное количество людей. Поэтому паон, способный испытывать сострадание к птице, сломавшей крыло, игнорировал весть о гибели десяти тысяч человек, поглощенных внезапно нахлынувшим цунами.

Паонезские представления Берана изменились благодаря образованию — на Расколе население рассматривалось только как множество дискретных, индивидуальных человеческих единиц. Может быть, именно по этой причине горестная судьба изгнанников-переселенцев из Шрайманда и Видаманда потрясла его до глубины души. Ненависть — чувство, до сих пор чуждое его характеру — поселилась у него в уме. Бустамонте и Палафокс должны были ответить за свои чудовищные преступления!