Язык русской эмигрантской прессы (1919-1939) - [176]
В полумраке тонут улицы, изредка освещенные маленькими лампочками. Снопы света вырываются лишь из нескольких ресторанов. То секция «безбожников», выполняя специальный заказ, собрав рабочих, представляет кощунственную мистерию.
Пустынны улицы. Ни души кругом. Попрятались православные, боясь в этот вечер показаться на улицу. Как мыши забились в комнатушках общественных квартир. Ждут полночи, чтобы, боязливо оглядываясь на плотно завешенные окна, достать из-под подушек заготовленные яйца и прошептать друг другу с детства свято заветные слова: «Христос Воскресе».
Придавила души гнетущая атмосфера беспредельного террора и, казалось, уж не выпрямиться им.
Горько переживает свое унижение Град Петра. С болью вспоминает, каким он был в такую ночь 22 года назад.
Сиял огнями. Сверху до низу усеяны разноцветными лампионами многочисленные церкви. У каждой – сверху – аршинный транспарант Х. В. [Христос Воскресе. – А. З.]. Экипажи, кареты, автомобили. Торопится нарядная толпа – каждый в свою церковь. До отказа набит огромный «Исакий седой с золотой головой!»… Генералитет в орденах и лентах. Министры, правоведы, лицеисты, дамы в белых туалетах. Радостно оживленные толпы на тротуарах против церквей ожидают начала процессии, и при первых звуках хора сотни голосов подхватывают Гимн Поправшему Смерть.
Спустился туман приближающейся полуночи. Все потонуло в его мгле. Не стало города. И… вдруг рассеялся, и на высоком небе задрожали от волнения золотые звезды.
Вдоль широкого Невского медленно двигалась длинная процессия. Тысячи шли и не слышно шагов. Ровно, в один ряд, как один человек. Остановились у церкви на Кровях,[261] превращенной в ресторан, и засияла она снаружи сверху до низу, осветив подошедших.
В первом ряду Император Николай II с Алешей-царевичем на руках. Рядом царица Александра и три дочери с ней. Великие княгиня и князь. Патриарх Тихон, епископы, священники, сотни священства. Офицеры, солдаты, рабочие, женщины, дети. Много тысяч всех. У каждого зияют раны, у всех запекшаяся кровь. С пением «Христос Воскрес»[262] [sic] три раза обошли церковь и пошли дальше. Зажигались неземным светом поруганные церкви при пении «Христос Воскрес». Молитвой звенел воздух, и пели далекие звезды.
От одной к другой шли, а на осиротелых постаментах вставали сорванные статуи Екатерины и всех царей. И когда проходили улицами, советские вельможи, занявшие чужие особняки, начинали шататься на обкраденных кроватях в неясном кошмарном ужасе. И радостно крестились забившиеся в щели православные в приливе непонятной им самим светлой надежды.
Все церкви обошли и вышли на заставу, где тянулись огороды и темнели необработанные поля. Шли и останавливались.
«Христос Воскресе!» —
И из глубин земных отчетливо доносилось в ответ:
«Воистину Воскрес [sic]».
То во Христе замученная Православная Русь, во главе с мучеником Царем, христосовалась со своей поруганной землей.
И отвечала Русская земля (Рус. голос. 1939. 9 апр. № 418).
Приведенный фрагмент построен на столкновении и сопоставлении трех образов Петербурга: 1) прошлого, царского; 2) настоящего, советского; 3) Петербурга как фантома (это те покойники-жертвы, люди и статуи, которые «вернулись» в родной город на Пасху как праздник духовного воскресения). Представим словесные описания города в виде лексических оппозиций.
Лексические средства, участвующие в формировании прецедентного имени Петербург, построены на контрастном сопоставлении трех смысловых блоков: живой, прежний город ↔ пришедший в упадок, в запустение при советах ↔ воскресший, восставший из мертвых (аллюзия с Пасхой). В этой художественно выраженной тройственности, а в символической перспективе – троичности Петербурга, можно усматривать также скрытый религиозный смысл и христианские аллюзии: от унижения – к воскресению. Итак, название бывшей столицы Российского государства (преимущественно в монархических, «правых» изданиях) часто оказывается окрашенным религиозной модальностью и предстает как символ будущего возрождения России. Эмигранты верили: сохраняя название Петербург, тем самым они подготавливают возрождение и воссоздание России без коммунистов, без большевиков.
Если наименование Петербург выступает и как символ прошлого, и как символ будущей, воссозданной России, то смысловым и контекстуально-антонимическим оппозитом ему является название Соловки, ставшее в эмигрантской прессе символом советского режима, метафорой советских тюрем и лагерей. Это прецедентное имя часто встречается на страницах эмигрантских газет, но уже не в религиозном, как это было прежде, обрамлении: Соловки символизировали в дореволюционной России для православного населения одно из святых паломнических мест.[263] Напротив, Соловки, превращенные в советской России из монастыря в исправительно-трудовой лагерь, стали символизировать несвободу, бесправие, террор, бессудные аресты и тюрьмы при новом режиме и – шире – весь СССР как лагерь, тюрьму.[264] Метафорическое именование СССР тюрьмой, адом – общее место (locus communis) эмигрантской публицистики.
В свое время за ряд статей противогосударственного содержания Борис Тиккар был приговорен к 3 годам тюрьмы. Отсидев 1 год, он попал под амнистию и был освобожден. Через некоторое время Тиккар совершенно легально с заграничным паспортом уехал из Эстонии в СССР, надеясь там, как коммунист, хорошо устроиться. Однако в советском «раю» ему не повезло; он попал в тюрьму, затем был сослан в
