Язык философии - [80]

Разве для Платона не существовало бога? Сократ и Платон соблюдали обычаи и обряды государственной религии. Сократ говорит в «Апологии», что признает как богов вообще, так и отечественных, поэтому обвинитель Мелет неправ, будто Сократ учит чему‑то другому чем благочестию. Последние слова Сократа перед смертью были о боге, правда, не о собственно афинском, но о таком, который в Афинах тоже почитался. Подавший цикуту «сказал, что, когда холод подступит к сердцу, он отойдет. Холод добрался уже до живота, тогда Сократ раскрылся — он лежал закутавшись — и сказал (это были его последние слова): «Критон, мы должны Асклепию петуха. Так отдайте же, не забудьте»». Выздоровевший в благодарность приносил жертву Эскулапу.

Спорить нельзя, Сократ и Платон тоже почитают богов. Перед ними их свободная философия тоже склоняется с почтительной преданностью. Разница между благочестием Сократа и Филона однако очевидна. Та же разница разделяет бесписьменность Сократа от, казалось бы, такой же бесписьменности Аммония Саккаса, который был для Плотина настолько же решающим учителем, насколько Сократ для Платона. Плотин «к философии обратился на двадцать восьмом году и был направлен к самым видным александрийским ученым, но ушел с их уроков со стыдом [за этих ученых] и с горечью, как сам потом рассказал одному из друзей; друг понял, чего ему хотелось в душе, и послал его к Аммонию, у которого Плотин еще не бывал; и тогда, побывав у Аммония и послушав его. Плотин сказал другу: вот кого я искал. С этого дня он уже не расставался с Аммонием и провел у него в обучении полных одиннадцать лет». Аммоний, по–видимому, не входил в число александрийских ученых или не хотел этого. Он ничего не писал. С другими учениками Аммония «Плотин заключил уговор никому не раскрывать учений Аммония, которые тот им поведал в сокровенных своих уроках… Первым уговор их нарушил Геренний, за Гереннием последовал Ориген… Но Плотин еще долго ничего не хотел записывать, а услышанное от Аммония вставлял лишь в устные беседы» (Порфирий. Жизнь Плотина). Здесьразница между тем, как не писал Сократ, и тем, как не стал писать Аммоний. Сократ не писал, чтобы не расставаться с живым общением, отдав звучащую мысль мертвой букве. В остальном Сократ разговорчив и открыт всему городу. Аммоний открыл себя только ближайшим ученикам и сделал это так, словно говорил сам с собой. Он предпочитал слову молчание.

На риск разгласить свое молчание в слове мысль идет не всегда. Умолкающая мысль не перестает быть мыслью. Молчание говорит без слов. Слово может стать изменой тому, о чем нужно молчать. Конечно, есть риск и в молчании, которое остается только молчанием; оно будет истолковано не как оно хочет, если не скажет само себя. Но слишком легко сказать не то, не так, не всё. Средневековье, начавшееся в философии раньше Плотина и его учителя Аммония Саккаса, было такой школой молчания о тайне божественного присутствия, которая не хотела разменивать его на монету слова и одновременно знала, что само по себе молчание сохранить себя не может: оно всегда говорящее. Средневековье молчит тем способом, что всё время говорит, охраняя свое молчание не собственным словом, которое слишком связано с риском, а безошибочным словом авторитета, Священного писания или божественного философского учительства. Достоверное чужое слово вернее. Оно не бывает само по себе задето ошибочным истолкованием, которое целиком остается на совести толкователя. Оно прямо сообщено Богом и записано пророками, божественным пророком Моисеем или греческим Моисеем, божественным Платоном.

Средневековье знает, что глухо молчать значит как раз не хранить молчание, подставив себя произвольным перетолкованиям, и что сохранить молчание можно только словом, но ради надежности хранения оно хочет хранить молчание единственным, уникальным, безусловным словом божественного авторитета. Средневековое слово несобственное. Человеческое существо тут молчит, запретив себе говорить, не высвечивает, не просвещает себя, запирает себя в келью, чтобы не вспугнуть дух. В молчаливой темноте оно начинает нуждаться в надежном водительстве. Чтобы продолжалось исступление потонувшего в священной тайне, ослепшего от божественного блеска, слепой должен держаться за руку зрячего. Заветное сохранит себя, если ты замкнувшись в молчании будешь вспоминать неложное слово.

В том, чтобы, имея глаза, ни во что не вглядываться самому и доверяться руководителю, было юродство. Средневековое изображение человека обычно останавливает нас уродством. Юродивый не хочет развиваться. Он застыл, словно исступив из себя. Его дух не ослаблен, наоборот, так силен, что покорил тело, приучил терпеть холод и голод, носить вериги. Дух однако оглушен, предстоит потрясающему сверхчеловеческому началу в ступоре, запечатал себя. Темнота, в которой потонул этот непросвещенный дух, не темнота невежества, или она темнота такого невежества, которое сродни безумной мудрости. Словами урод, юрод в старославянском и церковнославянском передано греческое μωρός, важное слово апостола Павла. «Христос послал меня […] благовествовать, не в премудрости слова, чтобы не истощить креста Христова. Ибо слово о кресте для погибающих юродство есть, а для нас, спасаемых, — сила Божия. Ибо написано: погублю мудрость мудрецов, и разум разумных отвергну. Где мудрец? где книжник? где совопросник века сего? Не обратил ли Бог мудрость мира сего в безумие? Ибо когда мир своею мудростью не познал Бога в премудрости Божией, то угодно было Богу юродством проповеди спасти верующих». Каким бы отточенным и изощренным ни было человеческое слово, оно ложь, притупляет остроту несказанной тайны, делает пресной ее соль, которою должен осолиться мир чтобы не сгнить. Без соли он испортится, как мясо в теплоте. Любая сколь угодно глубокая человеческая мудрость не на высоте той божественной соли, которая в Кресте Иисуса Христа; человеческое остроумие до остроты небесной софии не достигает. Дважды сказанное здесь (1 Кор 1) апостолом Павлом слово μωρία имеет немного различающиеся грамматические формы и противоположное значение. Для мира, погибающего от того что в нем всё пресно и нет соли, которая спасла бы его среди жара страстей, крест Христов кажется глупостью, юродством, уродством, безумием. На самом деле однако безумием оказывается хваленая человеческая мудрость, не умевшая склониться перед мудростью Бога, — склониться в том смысле, в каком Филон Александрийский, близость к кому прослеживают у Павла, делает свободную философию рабыней нечеловеческой софии.