Языческий алтарь - [12]

Но сразу заметно, что он вырос, изменился, иначе пострижен, выглядит счастливым. Сердце Бьенвеню перестает биться, потом торопится, как собака, которой придавили лапу: это он увидел, что ребенок тоже ищет его взглядом, заметил его возле дерева, машет ему свободной рукой.

Эфраим, или Маленький Жан – на время каникул я возвращаю ему эти два имени – не ждет, пока баржа замрет: он выпрыгивает в траву и торопится к приемному отцу, чтобы расцеловать его в обе щеки.

– Теперь ты почти одного роста со мной!

Мальчик забирается в повозку и устраивается на облучке, рядом с Бьенвеню, который отдает ему вожжи. Ну, с Богом! На обратном пути мулом не обязательно править, он сам найдет дорогу к конюшне; но, почувствовав, что кучер сменился, животное потехи ради шарахается то в одну, то в другую сторону, хотя возраст требует от него солидности. Однако дорога идет в гору, солнышко припекает, мул быстро утомляется, и ему надо устраивать остановки, которые подростку не по нутру, и он укорачивает их, как может, так ему не терпится снова увидеть Коль-де-Варез. На каждом привале приемный папаша достает из корзинки то запеченный паштет, то хлеб с орехами, то вареные яйца, то сухой, как старая винная пробка, сыр, то здоровенную бутылку с мятной водой, обернутую для прохлады во влажную наволочку. Ему не терпится начать задавать вопросы о семинарской жизни, времяпрепровождении, играх, но время вопросов еще не наступило, пока не прошло время радости, ударяющей в голову, как спиртное, и так же вяжущей язык.

– Это не здесь, – спрашивает Эфраим при въезде в лес Эспинуаз, – охотники застрелили волка, пытавшегося прошмыгнуть у них между ног?

– Помнишь, ты еще хотел потрогать зубы этого волка.

– И потрогал?

– Конечно.

– Мне не было страшно?

– То-то и оно, что не было…

Они говорили о волках, лисицах и зайцах до самого Высокого дома, а там Элиана уже ждала их с ужином, и они ели друг напротив друга на террасе, под черными небесами, украшенными широкой лентой Млечного пути. Бьенвеню не проголодался, он любовался при свете мерцающей лампы, как насыщается ребенок. На десерт он откупорил бутылку ликера, припасенную специально на этот вечер. Элиана уже поужинала на кухне, Арман курил у себя в комнате. Обоих пригласили за длинный стол, и все четверо чокнулись маленькими рюмочками. Арман вел себя сдержанно, как всегда, но с подростком был великодушен. А тот не отрывал взгляда от Элианы.

Глава 6

Лето поклонения

Для Бьенвеню то было прекрасное лето. Я называю его «летом поклонения». Или «летом римских хроник». Ведь отец и сын (хоть и не бывшие на самом деле отцом и сыном) каждый день выходили или выезжали на пастбища, где их несколько раз заставала темнота, так что им приходилось коротать ночь прямо под открытым небом или под случайным кровом. Пастухи, издали замечавшие их в горах ранним утром или поздним вечером, видели, что у них идет «большой разговор» – так выражаются в этих местах, подразумевая увлеченную беседу. То мсье Жардр вытягивал руку, указывая на корову-беглянку, не замеченную пареньком, то паренек указывал ему на стену высоких гор и что-то горячо втолковывал, а старик слушал его, как на проповеди.

Все дело в том, что в первый же вечер, когда разговор зашел о знаменитом волке, застреленном Арманом и подвешенном под террасой, Эфраим вспомнил воспитанников волчицы – близнецов Ромула и Рема, основавших Рим. Эта история так покорила Бьенвеню, что мальчишка все последующие дни только и делал, что повествовал с вымышленными подробностями, вполне, впрочем, правдоподобными, о неспокойном, часто преступном владычестве семи царей, предшествовавшем Республике.

Так минула лучшая часть июля. Ночи были ясные, зори прозрачные, дни завершались долгими, завораживающими сумерками. Как-то воскресным вечером, на конной прогулке, юный Эфраим, желая лишний раз изумить своего опекуна, поведал ему собственную версию перехода Ганнибала через Альпы – «подвига», стоившего, по Титу Ливию, около двадцати тысяч солдатских жизней.

Вот как представляется мне эта сцена.

Дело было под конец дня, когда только спала жара, в самый лучший час. Два всадника достигли голой вершины, откуда видна хижина управляющего. Юный Эфраим слез с коня, подошел к Бьенвеню, лицо которого блестело от пота, и показал ему вдали перевал Кадран, неприступный зимой. «Представьте себе, – начал он, – что вождь карфагенян, полуслепой воин, достиг перевала, подобного этому, в конце сентября. Он привел туда тридцать тысяч конников и пеших солдат и несколько сот слонов; все это войско начало поход из Африки, уже прошло через Пиренеи, Лангедок и Прованс, громя галльские племена, преграждавшие ему путь. Уже несколько дней валил большими хлопьями снег. Половина солдат хворала. Слоны, бесясь от льда под ногами и от снега, набивавшегося им в уши, чихали, ревели, еще больше путались в сковывавших их огромных цепях, сталкивались при восхождении и уже представляли опасность для людей.

Ганнибал встал лагерем на расстоянии полета стрелы от седла перевала. Когда солдаты насытились, но еще не успели отдохнуть, он приказал, чтобы его подняли на спину самого большого слона, и произнес речь. Те, кто не хотел больше участвовать в походе и желал вернуться домой своим ходом, были вольны уйти. Но главное, о чем им стоило подумать, заключалось в том, что отступать было уже поздно: смерть караулила их позади, а не впереди. С дерзостью, которую его современники сочли сверхъестественной, этот человек, для которого даже самые близкие лица расплывались в неясные пятна, указывал острием копья на раскинувшуюся за снегами и морозами долину реки По, которую ему скоро предстояло разорить. Солдаты устремили уставшие взоры на белую стену, за которой их ждала Италия, представлявшаяся им новым Карфагеном. А потом они побрели спать вповалку в свои кочевые шатры.