Явление. И вот уже тень… - [98]

— Мы распродаем по дешевке все, что скопили за две тысячи лет. Все. И сами не отдаем себе ясного отчета. Мы видим, что мир вокруг нас меняется, но не представляем себе, до какой степени радикально изменение.

Элена сидит в полутьме, на краю софы. По всей комнате там и сям, на полу, на мебели — светильники ясноглазыми очажками. И слышен шум дождя.

— Вся наша жизнь покоилась извечно на несущественных изменениях. Листья опадали, нарождались новые, но дерево было все то же. Две тысячи лет, я сказал? Жизнь не менялась со времен неолита.

И в какой-то момент я замечаю, что Элена тоже ушла. Красная софа напротив меня пуста. По углам — светильники. А наверху — неясная тьма, задыхающаяся от безмолвия, словно стоячий взгляд слепого.

— Мы видим, что мораль, философия и так далее… Вот так. Но думаем, что так было всегда, что тут нет ничего нового. Сейчас вещи меняются очень быстро, ну ладно. Но ведь все теперь меняется очень быстро. И все-таки ничто не изменилось, придет другая философия, другое искусство, другая мораль. И все же это не так. На днях я прочел книгу, где…

И тут замечаю, что говорю я сам. На стуле Сабино никого нет, во всей гостиной никого нет. Только неприметный трепет светильников по углам. Дождь ярится, в приступе гнева налетает на стекла лоджии — на днях я прочел ужасную книгу. Переворот в науке, вторжение в космос, преобразование материи — но это еще не все. В мозгу человека содержится в миллиард раз больше битов, чем в крупногабаритной ЭВМ. Бит, единица «да-нет» информации. Но когда-нибудь человек и ЭВМ в этом смысле станут равны. Когда-нибудь ЭВМ сможет запрограммировать сама себя — что же значит «свобода»? Человек начинается с крохотного интервала между «он» и «я» — а если этот малюсенький интервал будет помещен в гигантскую машину? Но и само тело человеческое под угрозой, а мы на нем основываем все, изощренные самоочевидности мышления, разветвленную мораль, диктующую, каким ему быть, красоту, которой наделяют его те, кто его славословят, и даже те, кто его отрицают в уверенности, что оно достаточно твердо стоит на ногах, чтобы выдержать отрицание. Из него создаем мы богов — твое божественное тело, Элия, и твое, но ты так постарела, Элена, Элена, где ты? Где вы обе? Я прочел ужасную книгу. Технически возможно сотворить тело с крыльями, с когтями, с длинным хвостом — он пригодится летом, чтобы отмахиваться от мух — что значит «человек»? «Homo natus de muliere»[38] — но и это уже не истина. Технически возможно сотворить его вне утробы, сделать сыном многих отцов, изменить отцовские гены, отмерить его свойства, как составные части в овощной похлебке. И добившись оптимальной дозировки, наладить серийное его производство, как в промышленности, — что такое человек? И задует ветер смерти — над опустелой землей, над развалинами, меж которых медленно бродят призраки, небывалые металлические черепа, пугающие до дрожи, — что значит искусство?

— Таким образом…

Да я ли говорю? Безмолвные тени в пустой гостиной, светильники бледными стражами.

— …как еще говорить об искусстве? Великое знамение нашего времени — смерть памяти. Вся наша жизненная система — все еще система «экономии на грошах». Размениваем монеты, храним фотографии, запасаемся впрок сантиментами…

Но погоди — кто это тебе сказал, уж не Милинья ли?

— …чиним старое платье, оно еще пригодится, храним весь старый хлам, он еще пригодится…

Милинья, моя дочь…

— …копим знания на века в крепостях библиотек и таскаем их на себе, как улитка раковину. А ведь искусство рождается там, в этом надломе, отделяющем чистое настоящее от нечистого будущего либо прошлого. В наше время время умерло.

Образцово точная цивилизация, избавиться, throwaway[39], carpe diem[40], не день, но миг. Это время животных, о, господи, я хотел быть животным, самообман, не быть тебе животным — но и у собак есть память. Это время блестящей полированной стали.

— …Даже если допустить, что искусство… Но закономерность его смерти всегда определялась степенью износа. При современных скоростях результат износа сказывается раньше, чем завершается действие. Мы заранее устали от всего…

От всего, что составляло предмет моих дум, мечтаний, планов. Конечно, именно поэтому — что для меня значит смерть? Умирает лишь то, чем остается нам жить, я уже говорил. А мне больше нечем жить. И потому я знаю, что стал стариком — ты стал стариком. Все еще дождь. И ветер. Будущее — только оно — умирает в нас, а у меня нет будущего. И потому говорю: умереть сию же минуту. Мне было бы до такой степени безразлично. А то, что меня волновало, где оно? Мое «я» с его головокружительным неистовством — только начни думать. Цельное, жизнеспособное, завораживающее. Не совсем так — могло бы стать таким. Но не стало. Пластинка. Слушаю, и та часть моего «я», которая слышит, существует лишь в памяти звуков. Вот наступил черед той части, где кружится хоровод, дети в фартучках — видно, был звонок на перемену. Мне грустно средь их веселья, потому что все это так далеко от меня.

— Так вот: об износе.

И замечаю, что Сабино вернулся. Все лицо у него подергивается от тика, слова заостряются на губах.