Явление. И вот уже тень… - [97]

— Стол или стул стар оттого, что давно сделан, — так сказала Элия.

И я это знаю. Человек — это система, в которой упорядочено все, что его сформировало. Как в музыкальном произведении. Или как в произведении живописи. В нем есть только то, что в нем есть. Или нужно все переделать заново; но в материнскую утробу не вернуться. Ты многого недоучил. Но теперь в школу не вернуться.

— Ты тоже состаришься, — говорю я Милинье.

Но она смеется. Не верит. Смотрит на меня, колеблясь, в ее полуулыбке и серьезность, и любопытство.

— Педриньо выбросит все книги, которые ты собрала.

— Нет у меня книг.

— Перебьет все твои пластинки, выкинет в помойку все, что ты для него хранила.

— А я ничего не храню. С какой стати!

— И ты спросишь себя: что делать, чтобы он принял мою правду?

— Слушай.

Она села подле меня. Я уже сидел. Она собиралась открыть мне правду жизни — ту, которой не было у меня в библиотеке, я ее не купил. Моя дочь.

— Слушай: старость — проблема только для тех, кто верит в бессмертие. Тот, кто по-настоящему не верит в него, кончает самоубийством. Когда-нибудь самоубийство станет обязательным, как налоги. Ты знаешь, что у эскимосов… И у некоторых древних народов, Геродот dixit[37]. А я ведь действительно не верю в бессмертие. Стало быть, никогда не состарюсь.

Но я не успел ответить, пришли гости.

Сняли мокрые плащи, все были наготове, полны энергии, интеллектуально раскованы. Элена проворная, внимательная, — кто хочет кофе? — чуть только расселись.

— Или чего-нибудь выпьете?

И нашлись такие, кто выпил бы чего-нибудь.

— Жулио! — сказала она мне, дабы я позаботился на сей счет. И я подошел к бару — большой ящик, вмонтированный в стеллаж, — принес все бутылки. Теперь мы могли начинать. Начали с Максимо Валенте, но он потребовал для начала еще рюмку виноградной. С Максимо Валенте. Вокруг его шевелюры сиял нимб, который он привык носить со дня канонизации в кафе «Атена». Жоан Непомусено Диас да Крус сказал:

— Максимо Валенте — наш величайший поэт из числа живущих. Более того, для меня он величайший наш поэт двадцатого века. Оговариваюсь — для меня. Я не раз говорил ему: «Максимо! На тебе лежит огромная ответственность».

Они были очень близкими друзьями. Так-так. Об этом тоже поговаривали. Но вряд ли это было правдой. Элена знала его еще с тех времен, когда ездила отдыхать на юг. Мы часто встречались с ним на юге. Однажды одну мою фразу он поставил эпиграфом к одной своей книге. На чем зиждутся дружеские отношения? Слышен шум дождя. Шум дождя в паузах меж разговорами, в моем невнимании к тому, что говорится. В полутьме гостиной Элена зажгла светильники, погасила верхний свет. И тут заговорил Озорио — он был литератор на все руки, критик-поэт-драматург-романист. Лоб у него занимал полголовы. Затем начиналась шевелюра и доходила до плеч. У него был один вопрос, и он хотел его поставить. Не поехать ли мне в деревню искупаться? Или в гости к Элии?

— В чем состоит ваш вопрос? — осведомился я.

— Вопрос мой очень простой. Вот мой вопрос: что такое величайший поэт?

Жоан Непомусено Диас да Крус улыбнулся. У него были белые зубы, блеснувшие в улыбке. Еще у него блестели волосы, покрытые брильянтином. Озорио был софист. Я любил софизмы. Жоан Непомусено Диас да Крус — он всегда называл свое имя полностью. Полностью ставил его на книгах стихов, он был поэт. Под критическими статьями, он был критик. Он сказал:

— Но, Мануэл Озорио, величайший поэт — это поэт, который возвышается над общим уровнем.

— А я скажу, что поэт, который возвышается над общим уровнем, — это малый поэт. Никогда не было поэта, выражавшего общий уровень в большей степени, чем Гомер. Но всем известно, что Гомер — величайший из существующих поэтов.

А не податься ли мне в деревню — сейчас, пока дискуссия разгорается? Надо бы решить. Или в гости к Элии — но как можешь ты строить иллюзии? Вернуться к молодости, к поре, когда придумываешь себе будущее, — вернуться к истокам, как зверь в берлогу. Замкнуть круг. И снова звучит пластинка, и в памяти о ночи, об одиночестве — снова солнце, весть о нем, доходящая до самого дальнего горизонта. Элена оказалась в одиночестве. Никто не привел жен, ни Озорио, хотя он всегда приводит, ни Сабино (а он тоже всегда приводит). Элена прислушивается без интереса. Угощает. Когда очередь доходит до Валенте, что-то вздрагивает у нее в лице от чуть заметного смущения. Я вижу. Это было, когда Сабино поставил еще одну проблему, а я пошел к переговорной трубке у входной двери. Обливаюсь потом, пижама вся расстегнута, иду к переговорной трубке.

— С телеграфа!

Разносчик телеграмм. Но я не открываю.

— Позвоните привратнице и оставьте у нее.

Потому что так уже было несколько раз, никакой телеграммы не было. Я ждал, а ничего не было. Просто кто-то хотел войти и говорил: «С телеграфа». Тогда Элена предупредила меня:

— Никогда не открывай.

Я не стал открывать. А когда вернулся, Сабино уже завладел аудиторией.

— …Но в споре о великом и малом, о том, каким должно или не должно быть искусство, никто не задается вопросом, каким оно станет. Если оно еще может быть.

Я отпиваю глоток, чтобы слушать дальше. Люблю послушать Сабино, он куда умнее меня. Но гостиная пуста, все разошлись — чем могла заинтересовать их эта беседа? Остались лишь он да я. Да Элена, для полноты семейного уюта. Я люблю Сабино, он озвучивает мои мысли, облекает их в понятные категории. Мы соратники в борьбе «за искупление человека», но когда Сабино не ораторствует, он достаточно занудлив. Робок. Зажат. Немного инфантилен.