«…Явись, осуществись, Россия!» Андрей Белый в поисках будущего - [45]
страны, где —
– я жил до рождения!
Вспоминаю: возникают во мне соответствия —
– и в мимическом жесте (не в слове, не в образе) встаёт п_а_м_я_т_ь о п_а_м_я_т_и…
Память о памяти такова; она – ритм, где предметность отсутствует; танцы, мимика, жесты – растворение раковин памяти и свободный проход в иной мир» (386–387).
Следствием успешных упражнений в инспирации, по Штайнеру, является преображение эфирного тела – оно наполняется некими разветвляющимися потоками, в результате чего образуется «своего рода сплетение, окружающее, подобно сетке (сетеобразной оболочке) всё эфирное тело»[151], прежде снаружи никакой замкнутой границы не имевшее.
Нечто подобное читаем в «Котике Летаеве»:
«Впечатления первых мигов мне – записи: блещущих, трепещущих пульсов; и записи – образуют; в образованиях встаёт – что бы ни было; оно – о_б_р_а_з_о_в_а_н_о; образования – строи. Образование меняет мне всё: —
– молниеносность
сечется и образуется ткань сечений, которая отдается обратно, напечатляяся на душе вырезаемым гиероглифом, и —
– я теперь – запись!»
Образование этой сети означает, что «для человека наступил момент сознательного восприятия мира инспирации»[152].
Образы духовного мира, пишет далее Штайнер, изменяются в зависимости от того, что ощущает или думает человек. Поэтому, для того «чтобы с этой ступени развития мочь двинуться дальше, необходимо, чтобы человек научился различать между собой и духовным внешним миром. Нужно, чтобы он научился выключать всё воздействие собственного «Я» на окружающий его душевно-духовный мир. Это можно сделать не иначе, как приобретя познание о том, что мы сами вносим в этот мир»[153]. Познание же дается встречей со стражем порога – первым образом, предстающим перед человеческой душой, когда она восходит в душевно-духовный мир. Облик стража открывает человеку то, что вобрало в себя его «Я» под влиянием люциферических сил. Показав в «Петербурге», что страж порога – двойник человека, в «Котике Летаеве» Белый рисует ситуацию, исход которой по своему значению аналогичен результату встречи со стражем. Восприятие Котиком жизни Блещенских – пример того, как может заблуждаться человек относительно высшего мира: вследствие слишком большого желания приобрести сверхчувственный опыт он попадает под влияние люциферических сил и вместо всё большего погружения в духовный мир оказывается введенным в область их господства.
Котик часто слышит, что жизнь Блещенских противоположна той, которая ведется в доме Косякова («Эта жизнь не есть наша: а – Блещенских»). И фамилия маминой подруги, и рассказы мамы о балах, блещущих комнатах, танцах, музыке вызывают ассоциации со «страной, где я был до рождения». И когда оказывается, что всю эту атмосферу света и блеска устроил Клеся, то его образ в восприятии Котика естественно превращается в образ Того Самого или близкого к Нему.
Детали образа Клеси поданы так, что не остается сомнений: всё, что думает о нём Котик, далеко от реальности. Первое же упоминание о нём содержит взаимоисключающие признаки: «…длинный же Клёся, который не Клёся, – а – Костя (“Клёся” – прозвище Кости) – маленький, юркий и пестрый». А последние определения: «маленький, юркий и пестрый» – в романе уже встречались и характеризовали… балаганного Петрушку:
«…Он —
– грудогорбая, злая, пестрая, полосатая финтифлюшка-петрушка: в редкостях, в едкостях, в шустростях, в юростях, востреньким, мертвеньким, дохленьким носиком, колпачишкой и щеткою в руке-раскоряке колотится что есть мочи без толку и проку на балаганном углу…» (335–336).
Паяц – Петрушка напоминает старуху созвучиями слов «петрушка» – старушка, своим «курьим криком» «Крр-кр!» (курица – «хищная» птица, склевавшая муху), красным цветом балагана, наконец, страхом, который это «очень злое созданьице» вызывает у ребенка. Но слова «клоун» в главке о Петрушке нет, как нет и слова «кукла»: Петрушка – это паяц. Поэтому слова «клоун» и «кукла» остаются чистыми, «не скомпрометированными» в глазах Котика, и он впоследствии никак не связывает подаренного Соней клоунчика с виденным когда-то и благополучно забытым Петрушкой.
«Леопардовый» клоунчик у Котика ассоциируется с Сонечкой (т. е. с любовью), с закатом («руки из-за багровых расколов»), с пением романса «от Гутхейля» (фамилия владельцев нотного магазина в Москве переводится с немецкого как «прекрасное спасение»), и этого достаточно, чтобы Котик поверил, что ждал именно клоунчика, а когда начинаются разговоры о клоуне Клесе, то естественным кажется то, что Клёся и есть Тот Самый (по аналогии с Рупрехтом: есть куколка Рупрехт и есть высокий старик, весь в алмазах).
Старухино «рр» смягчается в «лл» – лунный, люциферический звук,[154] и этим объясняется ошибка сознания, принявшего одно за другое. То, что оба слова «клоун Клеся» начинаются с «кл» – инициалов Котика, указывает на справедливость заключения: «Содержание это – мое; я – наполнил им все» (418).
После осознания ошибки (понимания, что сам человек может внести духовно-душевный мир, которое даёт встреча со стражем порога) духовный ученик лишается руководства высших существ и может рассчитывать лишь на себя
