Ястреб халифа - [183]

Нет, конечно, он читал, что в городе сорок два махалля, и тянется он на два фарсаха — от Кадамгаха до горы с бирюзовыми копями. Но одно дело знать про два фарсаха, а другое — ошалело вертеть головой, пытаясь вместить глазами широченную панораму куполов, зеленых крон, хорасанских альминаров — круглых, высоких и остроконечных, — белостенных, карабкающихся с террасы на террасу домов, серо-бурого спокойного течения Сагнаверчая — покрытая лодками река широкой лентой раздвигала толстенные городские стены и где-то далеко-далеко, изгибаясь широкой дугою, покидала гостеприимный город у самых башен цитадели. Наставник говорил, что в городе триста ручьев и каналов, в каждом дворе чуть ли не по пять колодцев, а каждый квартал укреплен стеной и большими воротами с башнями — нишапурцы славились взаимными распрями, и оттого старались отгородиться друг от друга как можно надежнее.

Так что, посмотрев на искрящуюся, топорщащуюся башнями и альминарами, переливающуюся небесным ярким цветом картину перед глазами, Гассан понял, отчего Саид аль-Амин так упрашивал сейида согласиться принять посольство мятежного эмира. Нишапур было воистину невозможно взять приступом. Любая армия — и даже семьдесят тысяч Тариковых сабель — растворилась бы в городе с населением в миллион с лишним человек.

И вот теперь они пятый день вели переговоры с Нишапуром — его и осажденным-то нельзя было назвать, как нельзя было бы назвать объятым небо, на которое смотришь через согнутые колечком пальцы. А сейид спал, медитировал — и, щурясь и жмурясь под здешним мягким солнцем, съедал персик за персиком.

— Пусть спит, — улыбнувшись, сказал Рукн ад-Дин. — Прошлым вечером он жаловался, что его рыба была почему-то похожа на распяленного и зажаренного до черноты цыпленка.

Гассан тихонько похихикал:

— Да, он просил меня достать ему карася.

— Достал?

— А как же, целую связку утром наловили, вот проснется, скажу, чтобы зажарили, — улыбнулся юноша.

Тем временем, Тарик пошевелился — и, некоторое время поворочавшись, перевернулся на другой бок. Старый имам и Гассан видели, как нерегиль, устраиваясь на теплом камне, облизывается и морщит во сне сладкий от сока нос.

Шадях,

тот же день

Ярко-малиновые цветы лотоса плавали среди глянцевых кожистых листьев. В тени самшитов вода пруда казалась темной и глубокой. Эмир принимал сегодня, сидя на огромном кожаном сиденье, закрепленном на толстых серебряных цепях между двумя крепкими пальмовыми стволами. Пальмы же на два человеческих роста облицовывали позолоченные серебряные пластины. В закатном солнце они искрились и пускали длинные лучи, когда шуршащие листья перебирали за ними солнце.

Подавальщицы — по новой моде невольницам прибирали волосы, одевали в мужские кафтаны и туго перепоясывали поясом, чтобы они больше походили на мальчиков, — расступились, шелестя шальварами. Лица девушек были открыты — что придавало забаве вкус перца. К ним полагалось обращаться в мужском роде.

Мубарак аль-Валид погладил щеку Тарифа — мальчик зарделся и опустил глаза — и посмотрел на приблизившегося.

Старый ханец склонился в трех положенных шагах от покачивающихся в воздухе туфель правителя Хорасана. Черная косичка змеей выползала из-под шелковой темной шапочки и свешивалась с плеча — на кончике покачивался крохотный золотой дракон с бирюзовым шариком в зубах. Затянутая в черный плотный шелк спина старого священнослужителя тоже была узкой — и весь он походил на старую гюрзу, выползшую погреться на теплый камень.

— Можешь посмотреть на меня, — усмехнулся ашшарит.

Ханец показал сморщенное, как у евнуха, желтое узкоглазое личико. Старые сухие губы что-то жевали под седенькими усиками, длинная тонкая бородка подергивалась.

— Ты принес мне обещанное, Чань-чунь? — тихо осведомился Мубарак аль-Валид.

Сложив ладони перед грудью, старый монах поклонился — и махнул бритому служке в грязноватом потертом халате. Тот подполз поближе и поставил рядом с наставником ларец из сандалового дерева. И тут же отполз обратно, словно сторонясь шкатулки, которой у предстояло сейчас показать свое содержимое.

— Покажи, — приказал эмир.

Прямоугольная коричневая крышка поднялась, обнажив нутро из пухлого, ватой подбитого серого шелка. На нем лежал обломок стрелы с наконечником — не более двух кулаков в длину. Узкое, длинное, как ивовый лист, плоское лезвие, похоже, светилось. На раскрошенном в месте слома древке, прямо над наконечником, виднелись медные кольца, сплошь испещренные иероглифами.

Немилосердно растягивая гласные и выпевая каждый слог, ханец просипел на ашшаритском:

— Это стрела, которой правитель Шаньси убил полководца Лю Югэ по прозвищу Красный Дракон. Монахи обители Тань Дун закляли ее именами небесных и подземных сил. Это оружие отнимает силы для трижды трех воплощений.

— А если он не умрет и от нее? — подавшись вперед и щурясь на страшное древко — даже при одном взгляде на черный обломок становилось ощутимо холоднее, — спросил Мубарак аль-Валид.

— Твой враг испытает сильную боль и силы покинут его, — тонко улыбнулся пергаментными губами ханец. — Он ляжет на одр болезни и не сможет подняться долго-долго. Ты сможешь этим воспользоваться, о повелитель.