Ясные дали - [14]

Я спотыкался о корни, точно деревья не хотели меня отпускать, баул стукался о стволы.

Не успел я достигнуть насыпи, как впереди уже замелькали освещенные окна вагонов. Поезд ушел. Я чуть не заплакал от отчаяния. Баул выскользнул из рук, ударился о шпалу и откатился. Я поставил его в тени сосен на попа и сел на него, твердо решив дожидаться следующего поезда.

Прошло несколько минут, которые показались мне бесконечно длинными, изнуряющими.

Кругом было тихо и темно, понизу тянуло сыростью, изредка с ветки падала на шею капля, жгла холодом, вызывая дрожь. Я представлял, как мои друзья рассаживаются вокруг стола в теплой комнате и как мать Никиты угощает их ужином.

Потом я представил свою мать, ее глаза, руки, и мне стало немного теплее и не так тоскливо. Вот она обрадуется, когда появлюсь! Тонька запрыгает вокруг меня козленком. Я расскажу им все начистоту.

Неожиданно позади меня в лесу послышались знакомые голоса. Вот две неясные фигуры — это были Санька и Никита — пересекли железнодорожное полотно, и каблуки застучали по деревянным доскам платформы. Иван остался стоять по эту сторону насыпи, где находился я.

— Чисто, — проговорил Никита, дойдя до конца платформы, — успел на поезд.

— Неужели сбежал? — с сомнением отозвался Санька.

— А то будет он прохлаждаться! — откликнулся Иван с этой стороны. — Бежал, чай, как безумный.

— Ну что ж, пусть: туда ему и дорога! — промолвил Никита и спрыгнул на шпалы.

Иван побрел в мою сторону, наткнулся на баул, чуть не упал.

— Вот он где, ребята! — обрадованно заорал он. — Бегите сюда! Ах ты, гусек лапчатый, нашелся? — И стал ласково похлопывать меня по спине, как жеребенка. — Что же ты молчишь? А? Мы сразу догадались, что ты задумал недоброе что-то, и тут же повернули оглобли. Примчались в общежитие, а там говорят — с чемоданом ушел. Мы — сюда…

Подошли Санька и Никита, взволнованные и молчаливые.

— Пошли, — коротко сказал Никита, взяв меня за рукав. — Иван, занеси баул домой и догоняй нас.

— Разве ж так делают? — часто сглатывая слюну, заговорил Санька. — Так же не делают, Митяй…

Никита как бы продолжил его мысль:

— Я всегда думал, что именно ты можешь сбежать. Легко, по головке гладят — живешь, а против шерсти провели — так и в кусты, в бегство. Эх ты, герой!..

Мне хотелось, чтобы они наговорили мне больше горьких, злых слов. Но ребята молчали до самого поселка…

Перед тем как выпасть снегу и начаться зиме, шли дожди. Мутными, клубящимися потоками низко ползли набухшие влагой облака. Они чуть слышно шуршали в верхушках сосен, густо обволакивали дома, и в окнах среди дня вспыхивал свет. Временами дождь переставал, солнце пыталось пробить грязную толщу облаков, проступая сквозь нее матово-бледным пятном, но к вечеру ветер усиливался, пятно это стиралось тучами, и струи воды снова плескались в окна.

Деревянные домики рабочего поселка посерели от дождя, съежились.

В комнате Добровых было по-субботнему чисто и светло Отец Никиты только что пришел из бани и в шерстяных носках и белой нательной рубахе сидел за столом и читал листок заводской многотиражки. Когда мы переступили порог, он отложил газету, развернул могучие плечи и пробасил:

— Прилетели, чижи? Чуете, вкусно пахнет? Раздевайтесь, проходите…

Мы свалили одежду в углу на табуретку, разулись, чтобы не наследить, расселись на скамейке.

Вошла мать Никиты, полная, румяная женщина в кофте с засученными рукавами. От нее веяло теплом и смесью ароматов кухни.

— Что же вы запоздали? — спросила она сына. — Ждем, ждем… Малыши уже наелись и уснули.

— Диму и Саньку в комсомол принимали, — ответил Никита.

— Поздравить, что ли? — спросил Степан Федорович.

— Не всех, отец. Саньку приняли, а…

Степан Федорович взглянул на меня с выражением упрека и недоумения. Я хотел ответить легко и беспечно: «Дескать, воздержались пока…» Но обида от сознания того, что из всех ребят «забраковали» меня одного, колюче подступила к горлу, губы с усилием прошептали: «А меня не приняли», — и я заплакал.

Мать Никиты обняла меня, и я, чтобы скрыть от друзей слезы, уткнулся носом ей в живот и плакал. Она ласково гладила меня по волосам и ворчала на Никиту:

— И чего это не живется вам как следует? И вот копаются друг в друге, ищут, чего никогда не было. Чем он хуже вас? Парнишка хороший, скромный, видишь, глаза-то какие серые да чистые!

— Постой, мать, тут дело принципа, — возразил Степан Федорович и пододвинул меня к себе. — Ну, чиж, полегчало? — Он радостно улыбнулся мне, пушистые, промытые усы его добродушно топорщились. — Может быть, они и вправду маху дали, товарищи-то твои? Это бывает. Но коллектив редко ошибается. Ты приглядись-ка лучше к себе, проверь. А самое главное — не падай духом, не сдавайся!

— Устаем мы, дядя Степан, — рассудительно заключил Санька. — То лес, то бревна таскаем в мастерскую… Они ведь не игрушечки.

— Черная работа нелегкая, это верно, — задумчиво согласился кузнец. Задумчивый, он грузно навалился локтями на стол, лопатки встали под рубахой, большие и круглые, как тарелки. Ему хотелось поведать нам что-то глубоко продуманное им, важное, но он не привык говорить длинно и, подбирая слова, морщил от напряжения лоб.