Ясные дали - [12]

И попросил на помощь Саньку, который также нерешительно топтался возле доски, нервно пожимая плечами. На помощь им был вызван Фургонов; тот даже не взял в руки мел, сгорбившись, стоял позади Болотина и Саньки и, уставившись себе под ноги, каблуком гладил светлую шляпку гвоздя, вбитого в пол.

Учитель оглядел примолкнувший класс:

— Кто решит?

— Я, — вызвался я и встал.

Синявин был несколько удивлен. Взглянув мне в глаза, он кивнул головой. Я неторопливо приблизился к доске, отодвинул в сторону Болотина, Саньку, Фургонова:

— Дайте мел. Вот как надо решать.

Быстро решив задачу, я сунул растерявшемуся Саньке в руки мел и победоносно вернулся на место.

Санька сел рядом со мной, опустил перед собой руки, нетерпеливо хрустнул тонкими пальцами, усмиряя дрожь.

— Я тоже знал эту задачу, — сказал он, как бы оправдываясь.

— Что же не решил?

— Забыл.

— Ну, памяти своей я тебе не могу дать.

Он резко повернулся ко мне и с силой прошипел:

— Пошел ты!.. Нужна мне больно твоя память!

Ребята с возмущением косились на меня, как бы спрашивая: «Опять задаешься?»

— Дрянной ты парень, Димка, — угрюмо проговорил Никита. — Если бы я знал, что все так выйдет, ни за что не помогал бы тебе. И чего ты задаешься? Погоди, ты еще поплатишься: ребята тебя проучат.

И действительно, ребята вскоре «проучили» меня.

Однажды по дороге домой мы зашли в кузницу за Никитой. В кузнечном цехе было сумрачно, пахло горячей землей и прокаленным железом. Устало замерли массивные паровые молоты, возле них на земляном полу остывали откованные детали.

Никита, не торопясь, стянул с рук брезентовые рукавицы, развязал синие очки и, подойдя к нам, проговорил:

— Алеша Ямщиков сказал, что завтра будем вас в комсомол принимать. Заявления уже разобрали.

Заявления эти мы писали и переписывали чуть ли не целый вечер. Глубокое волнение охватывало меня. Я садился за стол и четким почерком старательно выводил строчки, потом рвал листки, кидал их в окошко и уходил в лес, бродил среди сосен. Мне казалось, что я подошел к порогу, — перешагни его, — и начнется другая жизнь, значительная, наполненная новым содержанием. Снова берясь за перо, я советовался с Никитой: как лучше написать — «обязуюсь» или «клянусь».

— Пишите, как лучше и как проще, — сказал Никита. — Дело-то ведь не в словах…

Мы обещали быть первыми в учебе, примерными в быту, не ссориться и не драться между собой. Самозабвенное чувство любви к людям, к миру овладевало нашими сердцами.

Мы были уверены, что комсомольцы, услышав нашу горячую исповедь, не задумываясь, раскроют нам свои объятия — примут в свою семью.

«А вдруг не примут? — думал я с тревогой, неосознанно чувствуя свою вину перед товарищами. — Что тогда?» От этой мысли кровь будто отливала от головы и сильно стучало сердце.

Так оно и вышло, надежды наши оправдались только отчасти: Саньку приняли в комсомол, а меня временно воздержались.

Собрание раскололось на два неравных лагеря. Кое-кто пытался меня выгораживать, но большинство комсомольцев — я это чувствовал — было настроено против меня. Больше всех торжествовала задняя парта. Верзила Фургонов выбрасывал лапу — она до локтя высовывалась из короткого рукава — и орал:

— Не подходит! Возражаем!

Напрасно Алеша Ямщиков громко стучал карандашиком о стол и выставлял ладони, желая утихомирить ребят, напрасно делал строгое лицо — его не слушались, шумели, пока Никита не вышел к столу и не прикрикнул своим баском:

— Тише! Забыли, где находитесь? Может быть, у человека сейчас судьба решается, а вы базар устраиваете. Криком дела не решишь. Кто хочет высказаться — проси слова и выступай…

— Вот я и прошу слова, — отозвался Фургонов. — Я так считаю товарищи… Пусть Ракитин присмотрится поближе к нашей комсомольской жизни. И кое-чему поучится… А то у него получается так: коллектив — одно, а он, Ракитин, — другое. И думает сначала о себе, потом уже о других: везде свое «я» сует.

— Пусть он изживет недостатки, тогда мы будем с ним разговаривать, — добавил Болотин. — А сейчас погодим.

— Правильно, — подхватил Фургонов. — Мы его примем, а он не оправдает нашего доверия…

— Чьего доверия-то? — крикнул я. — Твоего, что ли?

— Вот именно, моего.

— И без твоего доверия проживу!

Фургонов выразительно посмотрел на Алешу Ямщикова: дескать, уйми. Тот опять стукнул донышком карандаша о стол и предупредил:

— Ракитин, я тебе не давал слова. Говори, Фургонов.

Болотин что-то прошептал Фургонову на ухо. Тот, выслушав, тряхнул чубом и опять поднял руку:

— И потом я хочу проверить политическую зрелость вступающего. У меня имеется к нему вопрос. — Фургонов сурово свел брови, подождал, когда наступит тишина, и прогремел, обращаясь ко мне: — Что такое коммунизм? Вот мой к тебе вопрос…

Я даже испугался: в самом деле, что такое коммунизм? Знал, что это эпоха такая, которая наступит следом за социализмом, а как, что — не знал. А ведь комсомолец, наверное, обязан это знать…

— Ты сам-то знаешь ли? — крикнула Лена Фургонову.

— Не обо мне вопрос на повестке дня, — отмахнулся он и наклонился к Болотину, который шепнул ему что-то. — Коммунизм — это мечта человечества! — победоносно объявил Фургонов. — Вот что это такое! Понятно?