Ясно. Новые стихи и письма счастья - [16]

Куст черновника чернеет на ощеренной земле,

Мертвый всадник коченеет над расщелиной в седле.

Милосердья кот наплакал:

снисхожденье – тот же страх.

Лживых жен сажают на кол, верных жарят на кострах.

В корке карста черно-красный полуостров-удалец —

То Вулканский, то Полканский,

то Бакланский наконец.

Крут Данила был Великий, удавивший десять жен:

Сброшен с крыши был на пики, а потом еще сожжен.

Крут и Горан, сын Данилы, но загнал страну в тупик,

Так что выброшен на вилы – пожалели даже пик.

Князь Всевлад увековечен – был разрублен на куски:

Прежде выбросили печень, следом яйца и кишки.

Как пройдешься ненароком мимо княжьего дворца —

Вечно гадости из окон там вышвыривают-ца.

Как тут бились, как рубились, как зубились, как дрались!

До песчинок додробились, до лоскутьев дорвались,

Прыть-да-Круть – и тот распался

на анклавы Круть да Прыть,

Чье зернистое пространство только флагом и покрыть.

Мусульмане, христиане, добровольцы и вожди

Всё сломали, расстреляли, надкусили и пожгли.

Местность, проклятая чертом (Бог забыл ее давно),

Нынче сделалась курортом: пьет десертное вино,

Завлекает водным спортом, обладает мелким портом,

Населением потертым и десятком казино.

Для того ли пыл азартный чужеземцев потрясал,

Для того ли партизаны истребляли партизан,

Для того ли надо вытечь рекам крови в эту соль,

Стойко Бранич, Гойко Митич, Яйко Чосич, для того ль?

Каково теперь смотреть им на простор родных морей,

Слушать, как пеоном третьим спотыкается хорей?

Вот и спросишь – для того ли умирало большинство,

Чтоб кружилось столько моли? И ответишь: для того.

А чего бы вы хотели? Я б за это умирал,

Если б кто-то эти цели самолично выбирал.

Безвоздушью, безобразью, вере в вотчину и честь

Лучше стать лечебной грязью, какова она и есть —

Черной сущностью звериной, не делящейся на две

Что в резне своей старинной,

что в теперешней жратве.

Ты же, вскормленный равниной, клейковиной, скукотой,

И по пьянке не звериный, и с похмелья не святой,

Так и сгинешь на дороге из элиты в мегалит,

Да и грязь твоя в итоге никого не исцелит.

«Августа вторая половина, вторая половина дня…»

Августа вторая половина, вторая половина дня,

Залитая солнцем луговина,

комарино-стрекозья толкотня.

Медленно скользящая лодка, мелкая теплая вода.

Если что-то значит слово «кротко», то это да, ему сюда.

Будто все затем и рождалось,

чтоб долго и тихо увядать,

А я, смешавши зависть и жалость,

явился все это увидать.

Жизнь моя, позднее лето, тающий запас, тихий час!

И если я так люблю все это,

чувствуя ваш прицельный глаз,

Чуя вонь вашего расцвета

и видя весь ваш иконостас, —

То как бы я любил все это, если бы не было бы вас!

И я бы умолк на этом месте, будь мне, к примеру,

двадцать шесть, —

Вокруг и тогда хватало жести, но это была

другая жесть.

А если б вошел я, против правил, в ту же реку

десять лет спустя —

Тогда бы, наверное, прибавил,

слезою невольною блестя,

Что этот миг теплого покоя —

всего запятая перед «но»,

А дальше начинается такое, которое любить мудрено:

Дробный бег поезда за лесом,

осеннее «налетай, братва»,

Идиллия сперва сдана бесам,

потом укрыта снегом и мертва.

Ветер по пустому перрону

свищет все громче, все лютей.

Поистине, как любить природу, если бы не было людей?

Я всю эту книжку-раскраску из охры, свинца и синевы

Нахваливал только по контрасту:

угрюмо, но все-таки не вы.

Я вряд ли бы так любил все это,

не помни я, какие вы есть.

И это реверанс от поэта,

которому стало тридцать шесть.

А нынче, когда вы так горазды везде распространяться,

как газ, —

Я думаю: все-таки без вас бы.

Лучше бы все-таки без вас.

А то, вспоминая вашу лажу, я даже на этом берегу,

Даже и дачному пейзажу по-прежнему верить не могу.

Идиллию видишь? Разуверься.

Все маска, искусное вранье.

Мне видится теперь изуверство в юродивой кротости ее.

Все маска, цветущая ловушка, и даже серебряная нить

Летит над кустами, потому что иначе тебя не приманить.

И все эти отмели и плесы на сонной августовской реке

Похожи на пьяные слезы убийцы в ночном кабаке.

Не жалко никого. Потому что, где раньше была

благая весть —

Мне видится ловушка, ловушка. Так я говорю

в сорок шесть.

Через десять лет, вероятно, —

граница не так уж далека —

Все уже мне будет понятно! Подумаешь, река – и река.

Я в ней постепенно растаю. В эту рыжину и свинец

Я уже полвека врастаю – должен же врасти наконец.

С годами, к несчастью или к счастью,

смирение, охра, рыжина —

Я стану, как и все, твоей частью.

А часть дара речи лишена.

«Хорошо бродить по дворам Москвы, где тебя не ждут…»

Хорошо бродить по дворам Москвы, где тебя не ждут,

Где сгребают кучи сухой листвы, но еще не жгут.

Не держа обид, не прося тепла – обожди, отсрочь…

Золотая осень уже прошла, холодает в ночь.

Миновать задумчиво пару школ или хоть одну.

Хорошо бы кто-то играл в футбол или хоть в войну.

Золотистый день, золотистый свет,

пополудни шесть —

Ничего бы, кажется, лучше нет. А впрочем, есть.

Хорошо в такой золотой Москве, в золотой листве,

Потерять работу, а лучше две или сразу все.

Это грустно в дождь, это страшно в снег,

а в такой-то час

Хорошо уйти и оставить всех выживать без вас.

И пускай галдят, набирая прыть, обсуждая месть…

Ничего свободней не может быть. А впрочем, есть.

Уж чего бы лучше в такой Москве, после стольких нег,