Ясно. Новые стихи и письма счастья - [15]

Все могло бы состояться, ибо чем не шутит черт —

Видишь, правила троятся, все боятся, кнут сечет…

Путь мощей-клещей-иголок эффективен, но недолог:

От палаццо до паяца меньше века протечет.

И земля все это схавала за два десятка лет,

Ибо свой завет у Савла, и у Павла свой завет:

Есть обратная дорога отступившимся от Бога,

Но предавшим даже дьявола – назад дороги нет.

«Весь год мы бессмысленно пашем…»

Весь год мы бессмысленно пашем,

и я не свозил тебя в Крым.

Пока он останется нашим – он больше не будет моим.

Какой еще отдых семейный? Гурзуф обойдется без нас.

Чужие отнять не сумели – свои отобрали на раз.

По слухам, к исходу сезона (дождался Кортеса ацтек!)

Там будет игорная зона, вполне селигерский Артек,

А также военная база, вернувшая славу сполна,

Добыча природного газа и все, чем Россия славна.

Для нас это было границей

меж двух нераздельных стихий —

Для них это стало бойницей, откуда уставился Вий.

Для нас это Черное море – для них это выход туда,

Где топчутся в тесном Босфоре набитые смертью суда.

Из тысячи щелок и скважин ударила адская смесь,

И рай безнадежно загажен, и делать нам нечего здесь.

Мы столько по этому раю бродили поврозь и вдвоем —

Но вот я его забываю в аду ежедневном моем.

Олив, кипарисов не надо, и плеска, и склизких камней.

Мы знаем: изгнанье из ада описано нами верней.

Они не от Божьего гнева бежали, а просто в раю

Остаться побрезгует Ева, стопою нащупав змею.

Прощайте, зеленые брызги,

и галечный скрежет, и грот,

И запахи перца и брынзы, и море, что нежит и врет,

И запахи выжженной пампы,

и катер, и шаткий настил —

Ты видишь: всё штампы, всё штампы.

Смотри, я уже заместил.

А в общем, ужасная пошлость —

винить времена и режим.

Моя или Божья оплошность —

все сделалось слишком чужим,

Ряды победительных пугал со всех наступают сторон,

Уже не отыщется угол, который бы не осквернен.

И два полушария мозга, как два полушарья Земли,

Стирают угрюмо и грозно заветные бухты свои,

Заветные улицы, страны, оазисы, мысы, жилье…

Мои здесь – меридианы, а больше ничто не мое.

И знаешь: прости святотатство,

но в этом и есть торжество.

Нам хватит уже отвлекаться на фотообои Его.

И вместо блаженного юга мы носимся в бездне рябой,

Где нас уже, кроме друг друга,

ничто не волнует с тобой.

«В первый раз я проснусь еще затемно…»

В первый раз я проснусь еще затемно, в полутьме, как в утробе родной, понимая, что необязательно подниматься – у нас выходной, и наполнюсь такою истомою, что вернусь к легкокрылому сну и досматривать стану историю, что и выспавшись не объясню. И сквозь ткань его легкую, зыбкую, как ребенок, что долго хворал, буду слышать с бессильной улыбкою нарастающий птичий хорал, и «Маяк», и блаженную всякую ерунду сквозь туман полусна, и что надо бы выйти с собакою, но пока еще спит и она.

А потом я проснусь ближе к полудню – воскресение, как запретишь? – и услышу блаженную, полную, совершенную летнюю тишь, только шелест и плеск, а не речь еще, день в расцвете, но час не пришел; колыхание липы лепечущей да на клумбе жужжание пчел, и под музыку эту знакомую в дивном мире, что лишь начался, я наполнюсь такою плеромою, что засну на четыре часа.

И проснусь я, когда уже медленный, как письмо полудетской рукой, звонко-медный, медвяный и мертвенный по траве расползется покой, – посмотрю в освеженные стекла я, приподнявшись с подушки едва, и увижу, как мягкая, блеклая утекает по ним синева: все я слышал уступки и спотыки – кто топтался за окнами днем? – дождь прошел и забылся, и все-таки в нем таился проступок, надлом; он сменяется паузой серою, и печаль, как тоска по родству, мне такою отмерится мерою, что заплá чу и снова засну.

И просплю я до позднего вечера, будто день мой еще непочат, и пойму, что вставать уже нечего: пахнет горечью, птицы молчат, ночь безлунная, ночь безголовая приближается к дому ползком, лишь на западе гаснет лиловая полоса над коротким леском. Вон и дети домой собираются, и соседка свернула гамак, и что окна уже загораются в почерневших окрестных домах, вон семья на веранде отужинала, вон подростки сидят у костра – день погас, и провел я не хуже его, чем любой, кто поднялся с утра. Вот он гаснет, мерцая встревоженно, замирая в слезах, в шепотках: все вместилось в него, что положено, хоть во сне – но и лучше, что так. И трава отблистала и выгорела, и живительный дождь прошумел, и собака сама себя выгуляла, и не хуже, чем я бы сумел.

Героическая песнь

И Леонид под Фермопилами,

Конечно, умер и за них.

Георгий Иванов

Бранко Дранич обнял брата,

к сердцу братскому прижал,

Улыбнулся виновато и воткнул в него кинжал.

Янко Вуйчич пил когда-то с этим братом братский рог

И отмстил ему за брата на распутье трех дорог.

Старый Дранич был мужчина

и в деревне Прыть-да-Круть

Отомстил ему за сына, прострелив седую грудь.

Эпос длинный, бестолковый, что ни рыцарь, то валет:

Скорбный рот, усы подковой, пика сбоку, ваших нет.

Нижне-южная Европа, полусредние века,

Кожей беглого холопа кроют конские бока.

Горы в трещинах и складках, чтобы было где залечь.

Камнеломная, без гласных,

вся из твердых знаков речь.

Мир ночной, анизотропный – там чернее, там серей.

Конь бредет четырехстопный, героический хорей.