Ящик Пандоры - [113]

…Дарий ощутил удар в затылок. Сволочное артериальное. На экране вместо слов поползли мерзкие насекомые, черные мушки и мухи, пауки, возможно, даже скорпионы, жуки скарабеи, полчища тараканов, только что вылупившиеся змееныши и вполне повзрослевшие жабы кокои. Не видя белого света, он поднялся со стула и вышел из библиотеки. И где-то в районе «Мидаса», нет, метрах в ста от него, у дорожки, которая вела к железнодорожному полотну и которое он должен был непременно пересечь, чтобы попасть в березовую рощицу, он начал умирать. Подойдя к своей березе, он обнял ее, приник головой, еще не подозревая, что уже умер на четверть, ибо печень с кишечником прекратили свои функции. Поджелудочную буквально заливало инсулином, желчный пузырь, подобно дряхлому презервативу, расползся, выплескивая в двенадцатиперстную кишку весь жизненный запас желчи… Однако мышцы губ, язык и челюстные кости еще были дееспособны, чтобы произнести шесть слов, когда-то произнесенных Горацием: «Я не тот, кем был раньше», – и прибавить к ним еще три слова, почерпнутых из своих уже затуманенных глубин подсознания: «Прости, ухожу навсегда…»

Направляясь по своей Сиреневой и уже свернув на заснеженную дорожку к дому, Дарий скончался наполовину, ибо вся левая сторона тела начала деревенеть и превращаться в кладбище метахондрий, тестостерона, гемоглобина, лейкоцитов, становилась погостом слизистой, эпидермы и волосяных луковиц. В окно увидел лицо Медеи, но сил, чтобы поднять руку и поприветствовать видение, у него уже не осталось. Да и смыла тоже не было. За порогом собственной квартиры он умер почти на две трети, и, если бы не телефонный звонок, который диким звоном оглашал пустыню его жизни, он отдал бы Богу душу уже через полторы минуты… Даже, может быть, и значительно раньше… Но, взяв трубку, прижав пластмассу к уже покрывающемуся инеем уху, он промямлил: «Я пока здесь, говорите…» И, кажется, трубка, начавшая оледеневать, вдруг стала покрываться капельками влаги, словно из нее испарялось тропическое тепло, а спина Дария из согнутой безжизненной коряги стала осуществленно выпрямляться, словно в его некроплоть вогнали стальной штырь, прямизне которого он обязан был подчиниться. Необъяснимый… Запредель… случай. Уже входящий в кому мозг уловил тонкую вибрацию, микронной величины писк откуда-то возвращающейся Жизни. Как же иначе, если остатки его ушного нерва фиксировали далекие, знакомые березам, дюнам, морю и субтильным чайкам модуляции голоса, который надрывно взывал: «Дорогой мой, это страшная ошибка, не верь, я жива и в четверг возвращаюсь… Почему ты молчишь, наверное, плачешь, я тебя знаю, ты порядочная плакса… Но я без тебя… А как ты там без меня? Небось, играешь, пьешь? Все объясню, когда возвр… Какая же я была дура… Все, все, мне надо бежать, трап уже подъехал, до встречи, мой дорогой… Поцелуй Найду и Шока…»

На 99,9 процента мертвый и настолько же неживой Дарий все услышанное расценил как предсмертный бред, а потому, перестав сопротивляться, выпустив из рук трубку, опустился на пол и, сложившись калачиком, предался окончательному и бесповоротному охлаждению. Но если его душа уже вознамерилась взлететь к перламутровой благодати небес, то тело, тем более согреваемое с одной стороны Найдой, а с другой глуповатым по причине молодости Шоком, вдруг начало оттаивать, как, скажем, с приходом весны оттаивают окна или мартовские желоба… И более того, где-то между диафрагмой и коленями затеплился его реактор, который на фоне всеобщего клеточного катаклизма находился в спасительном анабиозе, теперь, слава богу, вдруг ожил и начал восставать из руин… Всемогущий, невзирающий на смерть, неподвластный тлению, несгибаемый, непреоборимый и нержавеющий реактор, который возвращает тепло и разжижает ледяные сгустки крови… И каким-то далеким, еще не остывшим сонмом нейронов Дарий ощутил новое дуновение бытия, услышал шум зеленых дубрав, сквозь ветви которых, прорывались бархатные завитки солнечного света… И никакого тоннеля или длинного коридора с ярким светом в их конце. Просто крепкий сон в летнюю ночь. А быть может, бредовый пересып в канун Рождества, что, собственно, ближе к декабрьской реальности.

Да, за окном уже вовсю громыхали рождественские петарды, и радужный свет от них заполнял все пространство, в котором малой частицей затерялась улица Сиреневая с ее поредевшими обитателями и оставшимися наедине с самими собой Найдой и абсолютно не понимающим смысла жизни лопоухим Шоком…

Эпилог, или Вариации на тему…

Автор, убоявшись испортить читателю настроение (или, наоборот, заразить его неоправданным оптимизмом), оставляет ему право самому решать, каким должен быть финал данного повествования. Если с трагическим исходом, то тогда пусть он представит ухоженное провинциальное кладбище, две могилы под одним скромным памятником – Дарий всегда говорил, что хочет быть похороненным рядом с Элегией. Какое-то время на могилу к Дарию и его бывшей жены будет ходить по-прежнему страдающая запоями Медея (приносить искусственные цветы, убирать могилу)… А потому неделями надгробие будет пребывать в сосновой пыльце, а баночки из-под цветов – пустыми, кусты неподрезанными и пр. А в первые три недели после ухода Дария возле мусорных контейнеров, в палисаднике останутся мокнуть под дождями и ссыхаться под солнцем наспех сделанные Дарием портретики Пандоры, Элегии и еще какой-то никому не знакомой женщины. Чья-то равнодушная рука забросит в кусты шиповника тюбики с краской, кисти, книги, среди которых будет долго осирочать пространство синий томик «Кама Сутры»… А рядом с ним – две рамки с фотографиями под стеклом – Пандоры и молодой Элегии, сфотографированной в далекие студенческие годы ее поклонником с механического факультета. Чей-то тяжелый каблук, наступив на рамки, раздавил стекла, из-под которых обнажились исходящие в вечность мгновения… На́йду и Шока заберет к себе Медея, и они у нее будут жить до той поры, пока не произойдет еще одна (очередная) человеческая драма.