Ящик Пандоры - [2]

Но второй мазок сделать Зюзюк не успел.

Дверь в его комнату приоткрылась, Людмила Ивановна просунула голову и сказала:

— Извини, папа, но это к тебе.

Потом ее голос прозвучал уже в прихожей:

— Да вы проходите, проходите! Папа сейчас выйдет.

По тону, которым были произнесены эти слова, Иван Егорович понял, что говорит дочь с незнакомыми ей людьми, и тогда внутри у него дрогнуло.

«Вот оно! — подумал Иван Егорович. — Так все и происходит… За мной пришли».

— Папа, — снова позвала Людмила Ивановна, и Иван Егорович почувствовал вдруг, что у него пропал голос, он даже отозваться не может.

Молча прошел Зюзюк в прихожую и увидел там высокого молодого мужчину в сером костюме и украинской рубашке с вышитым воротником. Позади него, у самой входной двери, стояли с бесстрастными лицами двое парней помоложе.

— Иван Егорович? — спросил пришелец, и хозяин уловил, как в глазах незнакомца возникло нечто среднее между любопытством — эдакого монстра сподобился увидеть — и презрительным сожалением. — Гражданин Зюзюк?

Иван Егорович кивнул, потом почувствовал, что обрел голос и спокойно ответил:

— Он самый.

Глаза его на мгновение зажглись, и Зюзюк увидел, как этот волчий огонь заставил напрячься стоящего перед ним человека, который пришел звать Ивана Егоровича к ответу за дела, свершенные в те времена, когда этого парня и на свете еще не было, но огонь тут же погас, выхода у гражданина Зюзюка не было никакого, и крупные капли пота проступили на его лбу.

— Майор Ткаченко из Комитета государственной безопасности, — сказал высокий парень, и Иван Егорович услыхал, как тихонько ойкнула за его спиной дочка. — Вы арестованы, гражданин Зюзюк. Вот ордер, подписанный прокурором. Сейчас мы произведем у вас обыск. Щепкин, пригласите понятых.

II

Майор Ткаченко любил солнце. И хотя на двух окнах его кабинета висели плотные шторы, Владимир никогда не пользовался ими, вызывая недоумение сослуживцев, которые в жаркие летние дни, столь частые в их южном городе, отсиживались в затемненных комнатах, уповая на прохладный полумрак, потому как кондиционеры стояли пока лишь в кабинетах начальников отделов и более высокого руководства управления.

Владимира Ткаченко недавно назначили начальником отделения, он получил в подчинение группу сотрудников, с которыми еще вчера был на равных, и отдельный кабинет без кондиционера, в котором всегда теперь было светло и жарко.

И это утро тоже было солнечным. Они сидели вдвоем в комнате: «Ткаченко за письменным столом, Зюзюк — на стуле, поставленном посередине.

Майор с неподдельным интересом рассматривал подследственного, а Иван Егорович делал вид, что он вообще попал сюда по недоразумению, случайно.

Глядели они вот так друг на друга уже минут тридцать.

Зазвонил телефон. Ткаченко помедлил, дождался второго звонка и поднял трубку.

— Молчит, — ответил он невидимому собеседнику и пожал плечами. — Пока молчит… Как веревочке не виться… Песенка его спета. Хорошо, я зайду позже.

Он положил трубку на рычаг и, улыбнувшись возникшим мыслям, мельком, как-то равнодушно-досадливо глянул на Ивана Егоровича.

Зюзюк перехватил этот взгляд.

— Не убивал! — крикнул он вдруг. — Никого не убивал… Нет! Не расстреливал, не вешал! Да, служил у них, было такое… И подписку давал. Молодой ведь был, хотелось выжить… Только в крови своих не замешан!

— Хорошо, коли так, — сказал Ткаченко. — К этому мы еще вернемся, Зюзюк.

Он встал из-за стола, выбрал в папке одну из фотографий и, держа ее в руке, подошел к Ивану Егоровичу.

— Вот, посмотрите сюда, пожалуйста…

Это была увеличенного размера перепечатка с фотографии военных лет. Виселица с шестью повешенными. На груди у каждого дощечка с надписью: «Я был партизаном». У виселицы, обнявшись, стоят четверо хохочущих мужчин в немецкой форме.

— Смотрите внимательно, гражданин Зюзюк.

— Меня здесь нет, — облегченно вздохнул Иван Егорович.

— Да, вас здесь нету, — сказал Ткаченко. — Вы помните этих людей? Посмотрите на них…

— Вот это Гельмут Вальдорф, гауптштурмфюрер, шеф Легоньковской службы безопасности… Рядом — следователь Шульц. Имя его не помню, забыл… А это Лось. Или Герман. Так его все звали.

— Фамилия?

— Никто его по фамилии не называл… Он из наших немцев. Фольксдойч. Мать у него оттуда. Но я слыхал, будто он по отцу Ольшанский.

— Значит, Герман Ольшанский, по кличке «Лось»?

— Вроде бы так.

— А четвертый? Этого вы не узнали?

— Узнал, — запнувшись, сказал Иван Егорович. — Это заместитель Вальдорфа. Темная лошадка… Прекрасно говорил по-русски. Мы даже думали, что он из наших. Конрад Жилински его имя. Как будто бы погиб он при освобождении.

— При освобождении кого? — усмехнулся Ткаченко.

— Ну… значит… при освобождении от фашистов, — выдавил Зюзюк.

— Советских людей, — сказал он и опустил голову.

III

Владимир Ткаченко родился на далекой Колыме, в славном городе Сусумане, спустя десять лет после окончания Великой Отечественной войны. Он заканчивал седьмой класс, когда отца перевели в Магадан, а когда Володя поступил в Московский институт иностранных языков, его родители — старые москвичи, всю жизнь обитавшие на окраинах Отечества, обосновались уже в столице.