Ясень и яблоня. Книга 1: Ярость ночи - [48]

– Облако – это не к покойнику? – неуверенно и тревожно подала голос фру Свангерда. – Я вроде такое слышала…

– Наоборот! – утешила ее Сэла. – Это когда снятся умершие родичи, значит, скоро изменится погода. И будут, может быть, облака. Не облако – к покойнику, а покойник – к облакам.

– А! – Фру Свангерда вздохнула с облегчением. – Выходит, если снилась Тордис, то есть покойница, то будут облака?

– Не знаю, не знаю, – пробормотал Эрнольв ярл. С чего это вдруг умершая колдунья, двенадцать лет спокойно лежавшая в могиле, явится своей матери во сне, чтобы сообщить о перемене погоды?

– И ты больше ничего не помнишь? – спросила Сэла у старухи. По лицу Эрнольва ярла было видно, что он тоже хотел бы услышать еще что-нибудь.

– Больше ничего! – вполне спокойно, только с легким недоумением, ответила фру Ванбьёрг.

– Как же теперь выяснить, что она хотела сказать? – спросила Сэла, глядя на Эрнольва ярла.

– А ты спроси у деда! – посоветовал он. – Стуре-Одд все умеет. И сны толковать – тоже. Если он скажет что-то стоящее, передай нам. Нам тоже любопытно.

– Да-да! – Фру Свангерда торопливо закивала. – Пришли и нам сказать. Это все неспроста. Надо разузнать. Как говорится: собака залает – выгляни.

Раздумывая над этим, Сэла собралась восвояси. Во дворе перед дверями конюшни она заметила Гунн, вторую дочь Хроллауга Муравья, тихо спорившую о чем-то с Ормундом, одним из молодых хирдманов Эрнольва ярла. Подходя, Сэла разобрала несколько слов: похоже, Гунн умоляла парня поупражняться с ней на мечах. Всем четырем «валькириям» давно уже надоело сражаться между собой, и все четыре мечтали испытать свои силы в схватке с настоящим мужчиной-бойцом.

– Ты с ума сошла! – отбрыкивался Ормунд, боязливо озираясь, точно его подбивали украсть что-нибудь. – Ты что, смерти моей хочешь? Да меня ребята потом обратно в дружинный дом не пустят! Вали, скажут, к себе в девичью, там тебе самое место, если с девчонками сражаешься!

– Ну, Орре, миленький! Ну, что тебе, трудно? Никто не узнает, пойдем к нам!

– Отстань!

– Никто не узнает, клянусь! Можешь всем рассказывать, что я в тебя влюбилась и ты к нам за этим ходишь!

– Отстань, говорю!

Сэла не стала их окликать и пошла к своей лодке.

Однако поговорить с дедом ей удалось не сразу. Вламываться в кузницу, где железный грохот и гул пламени в горне мешают разговаривать, отрывать его от работы, за рукав тащить наружу, – такого она себе не позволяла. Стуре-Одд, огромного роста, с длинными темно-полуседыми волосами и такой же бородой, внушал уважительный трепет даже собственным внукам. Он был строг, но добр и никому никогда не сказал дурного слова, но его темные, как угольки, глаза, его густые брови, в которых некоторые волоски торчали вперед на целых полпальца, делали его похожим на горного тролля и способны были наводить такой страх на неокрепшее воображение, что иные матери пугали не желающих засыпать детей не «бергбуром из горы», а самим «старым кузнецом».

Только когда Стуре-Одд, придя к ужину, сменил рабочую одежду и вымыл лицо и руки, Сэла, все это время ходившая за ним и смирно ожидавшая в сторонке, подошла ближе и дала себя заметить.

– Что у тебя? – хрипло, но вполне приветливо спросил Стуре-Одд у внучки. – Рассказывай.

– Фру Ванбьёрг сказала, что ей снилась помешанная Тордис. И толковала про какое-то облако, которое идет на Аскефьорд, – по частям, чтобы легче было осмыслить, доложила Сэла. – Никто не понял, что она хотела сказать.

– Она и при жизни-то не больно-то ясно выражалась! – Стуре-Одд усмехнулся, не удивившись, что старухе приснилась покойная дочь.

Ответ хотелось получить немедленно, но Сэла уже знала, что это невозможно. Стуре-Одд был очень мудрым человеком, но ему требовалось время на размышления. «Это потому, что у него в голове очень много всего и нужное находится не сразу, – думала на этот счет Сэла. – Не то что у некоторых: соление селедки – здесь, шитье рубашек – здесь, травы от кашля – здесь, окрашивание шерсти – здесь. И все, больше и положить-то нечего».

– Огонь горит как-то не так, – заметил между тем Стуре-Одд. Двигался он теперь медленно и говорил тоже медленно, но у Сэлы всегда хватало терпения послушать то, что действительно стоит услышать! – «Как-то не так»… Что-то его беспокоит. Что-то он хочет сказать.

Сэла молчала и ждала, но продолжения не последовало. Дед сказал бы больше, если бы мог.

Была глухая зимняя ночь. Светила почти полная луна, но по небу быстро тянуло облака, то закрывая ее, отчего наступала полная тьма, то открывая снова, и тогда желтоватый свет Солнца Умерших отражался от широких снежных полей, одевая землю белым. Аскефьорд затих: каждый спрятался под своей крышей, всякое движение прекратилось до утра, только дымовые столбы тянулись вслед за ветром, на юго-восток.

Море волновалось, темные валы бежали по широкой поверхности, яростно бросались на камни у горловины фьорда, в дикой злобе грызли берег, преградивший им путь. Внизу у самого дна ни волн, ни бурунов не было, но чем ближе к поверхности, тем труднее было бороться с течениями. Но Сольвейг упорно продолжала свой путь: Сольвейг Старшая, как ее звали оставшиеся на берегу, запомнившие ее с тех времен, когда она была самой молодой в семье. Она осталась такой же, какой была в свой последний день на земле, только кожа ее теперь стала белой и холодной, как снег, а в глубине серых глаз мерцала сизо-голубоватая искра. Девушка, которую когда-то звали Светлым Альвом Аскефьорда, шла из глубин к поверхности моря, плыла, легко перебирая ногами и отталкиваясь от струй подводных течений. Струи текли, тянули ее, толкали, иной раз вставали прозрачной стеной, стремясь остановить ее, не пустить, вернуть назад в пучину, но она раздвигала их руками и все шла, вперед и вперед, вверх и вверх…