Ярость - [9]
Старик Хакупов бил руками по полам темно-коричневого бешмета, удивляясь, как быстро тает гора дынь. Он не скрывал радости, что бойцы веселы, что они называют его отцом и благодарят за гостинец. Одного лишь не мог понять: действительно ли дыни попадают в руки товарищей Алимхана — пулеметчиков? Но, увидев рядом Оленича, махнул рукой, засмеялся, снял папаху и вытер ею стриженую голову. А когда арба опустела и Николай Кубанов спрыгнул на землю, держа под мышками две большие дыни, старик подошел к офицерам, поклонился им и стал прощаться. И в эту минуту прискакал на взмыленном коне Алимхан. К седлу приторочен битком набитый кожаный мешок: мать не поскупилась для сына.
— Командир поверил тебе, сын мой, твоя честь в верности командиру. Воюй и ничего не бойся: я всегда буду рядом.
— Слушаюсь, отец. — Алимхан прислонил голову к плечу отца.
Майор Крутов — человек исключительный. Крупное телосложение, лицо широкое, русское, над крутым розовым лбом — буйный рыжий чуб. В коричневых глазах к веселому свету примешивалась хмурь усталости или грусти. Ему за сорок, но розовое лицо почему-то старило его. Вел себя просто, никогда не подчеркивал своего старшинства в отношении к подчиненным. Приглашая к себе, если нужно было поговорить по душам, встречал и беседовал по-домашнему — внимательно и понимающе. Да он и жил в полку своим домом: жена служила рядом с самого начала войны — она была радисткой.
— Вызвал я тебя, лейтенант, не для приятной беседы…
Оленич не проявил удивления, потому что знал, о чем пойдет речь, лишь кивнул, готовый слушать. Правда, в глубине сознания все еще теплился огонек надежды — авось минует его горькая чаша разлуки с кавалерийским полком и пророчество Кубанова окажется только слухом, но тут же понял, что это иллюзии, никакого чуда не будет и все произойдет довольно прозаически и безжалостно: придется расстаться с товарищами, с Темляком, со шпорами, которые так раздражали Истомина.
— Получен приказ на передачу в стрелковые войска нашего пулеметного эскадрона. Командиром пулеметной роты утвержден ты, Андрей Петрович. С этим тебя поздравляю. Как офицер, ты мне нравишься, и я не хотел бы расставаться с тобой. Но мы на службе, на фронте. Война не считается с нашими личными желаниями и симпатиями. Она та реальность, от которой мы полностью зависим.
Оленич слушал молча, крепко сжав губы. Он подавлял в себе протест, гасил обиду, в уме повторял, что командир полка прав: война не считается ни с чем и надо стать выше самого себя, как учил комиссар Уваров, но сердце щемило: «Почему я? Как же так? Останусь без Темляка? А может, мною не очень дорожат в полку, несмотря на похвалы Крутова?»
— С полком больно расставаться, с друзьями, с конем…
Оленич даже отвернулся в сторону, чтобы командир полка не заметил его чрезвычайного волнения и обиды.
— Ну, ну, лейтенант! На войне как на войне. Не горюй и не держи обиды: нам не на кого обижаться, кроме как на врага. Вот и мсти за свою обиду, за разлуку с друзьями. Мне тоже, лейтенант, трудно отпускать тебя, лишиться пулеметных тачанок.
— Понимаю, товарищ майор, — как мог спокойнее ответил Оленич. — Разрешите навестить старшего лейтенанта Воронина.
— Разрешаю. Комэск в госпитале, размещенном в помещении учительского института. Но имей в виду, что к четырнадцати ноль-ноль рота должна быть сформирована и подготовлена к маршу.
Воронина положили на втором этаже в одной из аудиторий. В палате шесть кроватей, и на всех — тяжелораненые, подлежащие эвакуации в глубокий тыл. С ними должен быть отправлен и Воронин. Его узкая железная кровать придвинута к окну рядом с входной дверью. На стуле, спиной к двери, сидела Соколова и что-то рассказывала. Комэск полусидя, закрыв глаза, слушал. Нижняя часть лица плотно забинтована: пуля раздробила ему подбородок.
Увидев Андрея, Соколова поднялась, уступая место. У Воронина в глазах блеснул огонек. Он взял блокнот и карандаш, которые лежали рядом, быстро написал и передал Оленичу.
«Хорошо, что вы пришли, Андрей. Расскажите, как наш пулеметный эскадрон?»
Воронин, всем своим юным существом влюбленный в конницу, преданный ей, даже при своем ранении, наверно, рассчитывающий вернуться в строй, еще не знал об участи пулеметного эскадрона. Как ему сказать об этом?
— Пришел попрощаться, товарищ старший лейтенант.
У Воронина удивленно поднялись брови, а глаза вдруг насторожились, в них заметалось беспокойство, и они показались Оленичу даже незнакомыми. Соколова сочувственно посмотрела на Оленича:
— Я-то знаю, почему прощаетесь. Воронину объясните.
— Пулеметчиков приказано снять с тачанок и сформировать пулеметную роту для стрелкового полка.
Воронин искренне опечалился. Долго он лежал неподвижно, уставившись взглядом в окно, за которым шумела желтеющая листва вековых деревьев. В просветах крон голубело небо и проплывали белые облака. «Вечен мир, а человеческие привязанности преходящи», — казалось, говорили грустные глаза командира. Он взял блокнот, карандаш и написал: «Историческая закономерность».
Оленич пожал руку бывшему командиру эскадрона и вышел из палаты.
За ним сразу же пошла и Соколова:
