Ярость - [68]

Шацкий отложил меню на стол.

— Просто скажи.

— Не поняла.

— Вместо того, чтобы красноречиво глядеть на меня, просто скажи это словами. Ты же наверняка слышала, что иногда люди применяют подобный способ общения.

— Не понимаю. Что я должна сказать словами?

— Что хотя и испытываешь невысказанное облегчение от того, что здесь нет Жени, ты все равно не в состоянии позволить мне забыть о том, что такие мгновения чрезвычайно редкие, когда я заставляю себя посвящать внимание тебе и исключительно тебе.

Девушка закусила губу.

— Боже, ну зачем же сразу быть таким агрессивным.

— Я не агрессивен, — спокойно ответил Шацкий. — Мне бы только хотелось облегчить разговор на интересующие тебя темы.

— Меня не интересуют разговоры на эти темы.

— Зато меня интересуют.

— Тогда поговори о них с кем-то другим. С Женей, а еще лучше — с каким-нибудь специалистом.

«Вот сейчас как приложу писюхе», — подумал Шацкий, «и на этом кончатся все попытки серьезного к ней отношения».

— Ты когда-нибудь боялась меня?

— Не поняла.

— Боялась когда-нибудь, что я тебя ударю? Или толкну, дам пощечину, физически наврежу тебе.

— Вот сейчас я побаиваюсь, что у тебя шарики за ролики заехали.

— Я серьезно спрашиваю.

Хеля поглядела на отца. Ему показалось, что впервые за очень долгое время — нормально. Не отталкивая, не с деланой, фальшивой нормальностью. Обыкновенно, попросту, как один приятель глядит на другого во время разговора.

— Вы уже выбрали? — Официантка с блокнотиком в руке появилась у столика.

— Два раза колдуны[73] в бульоне? — спросил Шацкий, глядя на дочку.

Хеля кивнула. Официантка забрала у них меню и исчезла.

— Я серьезно спрашиваю, — повторил он. — Я сейчас веду дело, впрочем, нет, осуществляю надзор, короче, неважно. Обычная семья, в деревне по дороге на Гданьск. Ну, ты же знаешь, как оно бывает. Поселок на утоптанной глине, маленькие квадратные участки, дома новые, на подъезде тачка, за домом гриль и качели для ребенка, дома на стенке плазменный телевизор. Он, она и ребенок трех лет. Она сидит дома с малым, он чего-то делает в Ольштыне, чтобы иметь возможность выплачивать кредит. Во время отпуска наверняка на пару недель едут на море. Стопроцентная нормальность, один день похож на другой. Вот только она боится. Теоретически ничего не происходит, но она боится, с каждым днем все сильнее. Он наверняка традиционный, возможно — властный, гордящийся домом, деревом и сыном. А она боится. В конце концов, больше уже она выдержать не может и говорит ему. Удар чем-то острым. А потом я их нахожу. Его нет. Она лежит с дырой в голове, в луже крови и разлитого молока. Ребенок играется возле нее, все время соединяя один с другим два фрагмента паззла.

Хеля глядела на отца, онемев от ужаса.

— А ты знаешь, что впервые рассказываешь мне о своей работе?

— Серьезно?

Девушка подтвердила, кивнув. Странно, об этом он понятия не имел. Ему всегда казалось, что они разговаривают обо всем.

— И вот я размышлял: а способен ли я на что-то подобное. Каждый ли мужчина лелеет в себе физическое превосходство, готовность к насилию, такую, понимаешь, невысказанную угрозу, что ладно, пока что все нормально, но, ежели чего, не забывайте, кто весит на тридцать кило больше, и у кого более мощные скелетные мышцы. Потому и спрашиваю.

Хеля какое-то время молчала.

— А ты ничего мне не сделаешь, если ответ будет не таким, каким бы тебе хотелось?

— Очень смешно.

— Я никогда не боялась того, что ты меня ударишь. Даже когда выкинул Милюся в окно.

— Только не говори, что ты это помнишь.

— Как будто бы это случилось вчера.

— Да, тогда я сорвался, но ведь это было же наполовину в шутку. И я же сразу его принес.

— Знаю, знаю. Но вот тогда я боялась. Не того, что ты меня ударишь, а просто это было очень страшно. Ты кричал, размахивал руками и вообще.

Шацкий не знал, что и сказать. Для него это было забавным анекдотом, иногда он его рассказывал, чтобы развлечь компанию. И ему казалось, будто бы это конец, что все обойдется одним-единственным событием. Но Хеля продолжала.

— Иногда я боялась, что ты начнешь кричать. Каким-то образом, боюсь до сих пор.

— Ну, это да — я же холерик, — попытался перевести все в шутку Шацкий.

— Ты же не знаешь, как это выглядит с другой стороны. Когда кто-то склоняется над тобой таким огромным лицом и издает громкие звуки. В злости человеческое лицо делается таким… звериным. И я помню ту твою гримасу, так близко, что даже видела, как под вечер у тебя на щеках отрастает щетина, микроскопические такие волоски. И шум. Помню, что слов я не слышала, только шум, как будто те звуки на меня нападали, хватали за все, не позволяли сбежать. — Все это она излагала спокойно, бесстрастно, слегка задумчиво, тщательно вылавливая воспоминания. — Вот чего я боялась. Иногда я ожидала по вечерам, когда ты вернешься, и, с одной стороны, страшно скучала по тебе, хотела, чтобы мы что-нибудь поделали вместе. Вот помнишь, как мы складывали картинки из пластмассовых бусинок? Но когда слышала открывающиеся двери лифта и твои шаги, испытывала и легкое беспокойство. И я думала, не будешь ли ты злым.

Шацкий молчал.

— Нет, «злым» — это неправильное слово. Ты же не злой, знаешь, ведь ты очень добрый человек? Честное слово. — Хеля похлопала отца по ладони. — Только ты… — Она искала подходящее определение. — …ну как бы это сказать, не раздраженный, не агрессивный… Вот, знаю, яростный.