Ярость - [18]

— Пан прокурор… — Франкенштейн красноречиво указал на него пальцем.

Шацкий выругался про себя. Да, очень профессионально он только что представился, черт подери. Прокурор вернулся к столу для вскрытий и положил на месте косточки, соединенные искусственным суставом.

— Вижу, вы тут весело проводите свободное время, — злорадно заметил он, указывая на остатки пиршества.

— А пан что, газет не читает? Мы получили Гран При на Ярмарке Инноваций в Брюсселе. Впервые со времен Религи[26] с его искусственным сердцем. За проект, позволяющий в 3D просматривать модели, создаваемые на основании объединения данных томографии и магнитного резонанса. Совершенно гениальная штука!

— И вы празднуете в прозекторской?

— Всегда, — ответил профессор таким тоном, как будто это было самым обычным делом. — Мы обязаны помнить, кто сопровождает нас на каждом шагу.

— И кто же? — спросил Шацкий механически, когда они уже вышли из прозекторской и направлялись по коридору к выходу. Мыслями он был в совершенно ином месте.

— Смерть.

Прокурор становился, глянул на профессора.

— Вы можете объяснить, как от человека всего за неделю может остаться скелет?

— Конечно. В настоящее время я обдумываю пять гипотез.

— И на когда пан будет готов, чтобы о них поговорить?

Франкенштейн внезапно уставился куда-то, словно перед ним открылась безграничная даль, а не висящая на стене доска с расписанием занятий. Это не могло быть добрым знаком. Эксперт-патолог заставил бы ожидать подобного заключения месяца два-три. Ну а профессор, к тому же доктор наук?

— Завтра, в одиннадцать. Но вы должны оставить мне эти останки. Ни о чем прошу не беспокоиться. Во-первых, я учил большую часть польских патологов; во-вторых, здесь у меня имеется оборудование, по сравнению с которым ольштынская криминалистическая лаборатория — это набор юного химика.

— Я не беспокоюсь, — ответил на это Шацкий. — До завтра.

Профессор, доктор наук Людвик Франкенштейн неожиданно положил ему руку на плечо и поглядел в глаза.

— Вы мне нравитесь, — сказал он.

Шацкий даже не улыбнулся в ответ. На лестнице он глубоко вдохнул в легкие ноябрьский воздух. Коленки у него подгибались, в глазах мутилось. Коленки подгибались потому, что если бы не привычка еще из Варшавы, он попросту приказал бы закопать останки, а вместе с ними и доказательство небанального преступления. Конечно, его несколько беспокоило то, что справедливость не восторжествовала. Но при мысли, что мог бы сам себя лишить самого обещающего за много лет дела — при этой мысли ему и вправду делалось нехорошо.

4

Похоже, ему не хватало действия. Сейчас следовало вернуться в контору, сообщить начальнице о новом, сложном и наверняка вскоре — весьма громком деле. Позвать печального дознавателя Берута, составить план действий. Как можно быстрее выслать кого-нибудь домой к Найману, вызвать его родных для допроса. Попросить кого-нибудь в Варшаве допросить врача, занимавшегося стопой. И ожидать результаты исследований. Как всегда в следствии. Но вместо всех этих рутинных действий он приказал Беруту установить адрес, уже через четверть часа он успел переговорить по телефону с женой Наймана и сейчас ехал по Варшавской — по той настоящей, широкой улице Варшавской — в направлении Ставигуды. Он был возле Кортова, когда с неба что-то начало падать. на сей раз это был не замерзший дождь, но — на удивление — мокрый снег. Громадные хлопья выглядели так, словно по дороге из тучи их кто-то пережевал, а потом с ненавистью выплюнул на лобовое стекло ситроена.

По сути дела, приятное различие после вчерашнего, потому что автомобильные дворники с этим справлялись.

Шацкий проехал мимо учебного заведения и сразу же потом выехал из Ольштына; по обеим сторонам дороги выросла стена леса. Прокурор никогда и никому не говорил об этом, но такой дорожный пейзаж он просто обожал. Другие крупные польские города были окружены буфером уродливых пригородов. Когда ты покидал центр, то поначалу ехал через джунгли крупноблочных домов, потом сквозь зону складов, мастерских, заржавевших вывесок, каких-то двориков, заполненных разъезженной грязью. В Ольштыне тоже имелись подобные выездные дороги — прежде всего, на Мазуры — но вот эта была совершенно другой. После центра ты попадал в университетский комплекс, бывшую прусскую психиатрическую лечебницу. Поначалу шли старые, овеянные легендой дома, затем шли современные, профинансированные Европейским Союзом постройки. Потом заправка — и все, конец города, дорога шла по дуге, через пару сотен метров после таблички, сообщавшей, что это уже конец Ольштына, никаких следов цивилизации уже не было. В этом городе ему нравилось то, что уже через несколько минут можно было оказаться в лесной глуши.

Движение было небольшое, Шацкий слегка прибавил скорости на дороге, которая деликатно шла волнами в соответствии с ритмом холмистого варминьского пейзажа. До Ставигуды было неполных два десятка километров.

Он всегда жил в городе. Никогда из его окон не открывался иной вид, чем на другие квартиры в иных домах. В течение сорока четырех лет. Если бы сейчас его колымага пошла юзом на мокрой грязи, Шацкий распрощался бы с жизнью, не зная, как оно бывает, когда становишься с чашкой кофе перед окном спальни, и взгляд задерживается только на линии горизонта.