Ярослав Мудрый - [29]

Лишь купец после каждого ковша издавал разнообразные звуки, похожие то на ржание жеребца, то на рыканье дикого зверя, то отрывисто хохотал то ли от удовольствия, то ли просто чтобы чем-то выделяться среди молчаливой братии, а получалось так, что он только раздувал грудь, готовясь к большему, потому что после третьего ковша вдруг ревнул к своим соперникам:

— А что, будем пить или еще и похваляться? Аль понемели? Или языки в меду завязли?

— Будем похваляться, будем! — тонко взвизгнул косолапый мужичонка и засмеялся как-то странно и жалко, будто поперхнулся водой. — Пр-с-с-с!

— Питие люблю! — закричал купец. — А еще жен вельми! В питии могу день и ночь, и два дня, и десять дней быть, а с женами и того больше!

— А до князя нашего далеко тебе, — кольнул дровосек, который тоже не отставал от остальных и попивал медок, причмокивая да поахивая.

— Ты? — удивленно взглянул на него купец. — Кто ты еси такой, чтобы меня?.. Да знаешь ли ты, что у меня жены всюду — и на Руси, и в Польше, и в Чехии, и у угров, и в Царьграде, и в Биармии, и у печенегов. Кто из вас пробовал печенежскую жену? А? Никто? То-то и оно! Жена твердая, силу имеет мужскую, из лука стреляет и джидой бьет без промаху. А сама горяча! Гух! Жену нужно уметь взять. Она не любит зайцев, на нее нужно туром идти! Гух-гух!

Он уткнулся в ковш, чем воспользовался сидевший первым справа от купца; мгновенно поставил ковш на землю, чтобы высвободить руки, и, смешно «екая», закряхтел:

— Ек ходили мы с князем на ятвигов, так князь меня и просит: «Покажи воям зеленым, ек ты бьешь своим копьем!». А е ему… — Екало все пытался показать руками: и как он шел с князем на ятвигов, и как князь его позвал, и как говорил, и получалось еще смешнее от этого беспорядочного, глуповатого размахивания длинными руками. — А е ему, значит, не говорю, а покажу сначала князю, а всем тоже покажу… Да ек побегу на ятвигов, да ек нанижу на копье одного, и другого, и третьего, — девять ятвигов на одно копье и держу его, ек княжеский флажок, а после, значит, молодому вою, забираю его копье, а ему даю свое с девятью ятвигами и говорю — не говорю, а показываю, что ты держи копье с девятью ятвигами, ек е держал, а е еще поколю и еще нанизал…

— Сколько? — крикнул купец. — Сколько ты там нанизал? Все равно меньше, чем я жен имел: потому что жены…

Но тут косолапый жалкий человечишка, видно, решил, что настало и его время вмешаться в похвальбу; он махнул ковшом и, прерывая купца, зачавкал:

— Так он меня хотел, а е его… Пр-с-с-с! — начинал со средины, видимо, продолжая ему лишь известное приключение: никто не мог понять, о чем идет речь, да никто и не стремился к этому, ибо квелое чавканье человечка и не слышно было, разве что Сивоок, стоявший совсем рядом, мог взять в толк. — А е его тогда… А он меня только, а е его… Пр-с-с-с!

— Цыц! — гаркнул купец. — Когда я говорю про жен, все должны молчать. Как воды в рот. Ибо жены…

— Каких у тебя больше, чем у князя Владимира, — подбросил снова дровосек, но купец не обратил внимания на шпильку, оставил вмешательство дровосека в разговор без внимания, громко отхлебнул из своего ковша. А его место в похвальбе сразу же заполнил новый пьяница, мешковатый мужчина, одетый небрежно, однако весьма добротно, с большим ножом на поясе, украшенным серебром, серебром же были отделаны и ножны для ножа, а рукоять ножа красиво изукрашена резьбой.

— Меч дома оставил, — откашливаясь, произнес мешковатый, — а то бы показад, что могу. А могу так. Дику голову отсечь не размахиваясь, а туру одним махом… В пущу иду с одним мечом, другое оружие мне ни к чему. И конь не нужен… Один меч… А мечом тридцатилетние дубки срубаю… Вот так: раз — и готово!

— А я не так люблю пить, как закусывать, — подал голос из-за своей деревянной личины пучеглазый, смачно посасывая мед. Он обладал удивительным умением не только выглядывать из-за чаши своими глазищами, но еще и говорить, не прекращая питья. — Мог бы целое озеро выпить, ежели закусывать. И чтобы мнясо. Люблю мнясо! Кто любит жену, кто на печенега идет, а я люблю мнясо! Если бы даже целого дика зажарили — одолел бы его! А ты сидишь возле человека, видишь его муку, сам имеешь в меху копченку и помалкиваешь!

Он вслепую потянул руку к дровосеку, выкатил в его сторону свой неистовый глаз. Дровосек оттолкнул его руку.

— А дудки! — воскликнул таким светлым голосом, словно бы и не пил еще ничего. — Не коси глаз на чужой квас! На чужой каравай рот не разевай!

Пучеглазый захлебнулся медом, торопливо оторвал чашу от расквасистых губ.

— Жаль тебе? — сказал чуть ли не нищенским тоном.

— А он меня хотел, а е его… Пр-с-с-с! — продолжал свой трудный рассказ заика.

— Только для друзей у меня копченка от деда Киптилого! — задиристо воскликнул дровосек. — А дед Киптилый мясные яства готовит для самого князя да для меня, потому как без меня — ни с места! Понял?

— Ну, продай, — сказал пучеглазый, — потому как без закуски не могу… Мнясо чую еще тогда, как оно в дебрях бегает… Вельми мнясо люблю… А у тебя такой ведь запах из меха…

— Почто я должен продавать, ежели и сам съем, да еще и мои братья. Вон какие — видал?