Ярослав Мудрый - [28]

Дровосек оглянулся, наклонился к хлопцам, перешел на шепот:

— Стар теперь стал и ослабел… Велит церкви ставить… Да камень добывать твердый, как алмаз, чтобы искру давал, как агат…

— Краса великая, — сказал Сивоок, вздыхая.

— Но нудный Бог вельми, — поморщился дровосек и отхлебнул из своего ковша.

— Даже не верится, что такая красота, — повторил свое Сивоок.

— А копченка у тебя вкусная, — чавкая замасленными губами, произнес Лучук, — никогда еще не пробовал такой.

— Это дед Киптилый. Для князя коптит на моих травах и моем хворосте. А не празднует дед княжеского Бога тоже. Нужно есть и пить — вот тогда бог. А тут одно пение да лепота. Нудно.

— Вот так и мне! — воскликнул Лучук. — А ему, — он ткнул рукой, в которой держал обглодок копченки, в Сивоока, — ему лепота нужна. Он из пущи цветок носил. Чуть не пропал из-за этого цветка.

— А кто медведя убил? — исподлобья взглянул на него Сивоок.

— Ну ты, но ведь цветок…

— А кто второго медведя убил? — снова спросил Сивоок.

— Если бы я встретил, то и я убил бы. Прямо в глаз медведю могу попасть! Меха кто добывал? Вот возьму и подарю нашему другу бобровую шкуру.

Он полез в свой мех, долго перебирал там пальцами, выметнул темно-бурый, с седым отливом мех, встряхнул им на солнце, подал дровосеку:

— На!

Сивоок, чтобы не отстать от товарища, тоже бросил два дорогих меха.

— Бочонок меду! — закричал дровосек. — Не умерли наши боги! Бочонок меду на всех!

Сбежались все, кто еще держался на ногах, кто еще не утратил способности слышать и понимать. Но дровосек растолкал всех, гордо вышел в центр круга и торжественно объявил:

— На спор! Кто хочет, становись туда. Кто сникнет после третьего ковша, бит будет всеми — лучше не берись. Ну-ка, взяли!

Вперед протолкалось сразу несколько верзил, потом к ним присоединился косолапый человечишка, подъехало пятеро всадников, и самый толстый из них, увешанный драгоценным оружием и причиндалами, молча слез с коня, встал первым среди охочих к состязанию, рявкнул на медовара:

— Дай-ка промочить в горле!

А когда тот налил ему огромный серебряный ковш и подал, пузатый вылакал мед тремя мощными глотками, ощетинился на медовара:

— Не знаешь разве, что одним не промачивают!

Успокоился только после того, как осушил три ковша, повернулся к своим противникам, окинул их недоверчивым взглядом:

— Сидя или стоя? — спросил.

Дровосек подскочил ему под руку, гордо выпятил грудь:

— Как я захочу!

— Пить научись, хотеть всяк болван может! — небрежно отстранил его пузатый и распорядился: — Сидя! Потому как стоячий чует невыдержку и либо бросает пить, либо и вовсе удирает. А уж ежели сидит, так не поднимется. Начали! А то холодно. Не греет этот мед. Разве нет лучшего на торгу?

— А отведай этого, твоя достойность, — поднес ему медовар новый ковш.

— Разве что отведать, — надул пузатый толстые щеки, между которыми плавали где-то в глубине голубые лужицы глаз, — ибо сколько лет на белом свете прожил, но еще нигде ничего и не выпил, все только лишь отведывал да пробовал.

Этот хвастун чем-то напоминал Сивооку его недавнего недруга Ситника, с той лишь разницей, что был, пожалуй, крупнее да толще, и не лоснилось потом его лицо, да голос был не сладковато-украдчивый, как настоянный мед, а грозный, жирно-презрительный, забиячливый.

— Кто это? — украдкой спросил он у дровосека.

— Купец наш Какора, — гордо ответил тот, — среди иностранных гостей, может, один наш, зато вон какой! Ходит и в чехи, и в угры, и в самый Царьград! Не боится ничего на свете! А уж пьет!

Купец осушил ковш, крякнул, вытер усы, швырнул медовару огромный кожаный кошелек.

— Закупаю весь мед, потому как вкусный вельми и хмельной. Наливай всем, да начнем!

Медовар наполнил ковш, принялся подавать, начиная с конца; все мигом присасывались к питью, только один пучеглазый губатый мужик в засаленном корзне, подпоясанный обрывком, сморщившись, держал ковш в одной руке и не пил.

— Почему не пьешь? — переводя дыханье после меда, гаркнул купец.

— А я не привык хлебать по-собачьи, — сильнейшим басом рявкнул тот в ответ, — мне уж ежели пить, так чтоб круглоточная чаша деревянная да чтобы в ней кулаком свободно провернуть можно было. Вот это по мне!

— Имеешь чашу? — спросил купец медовара.

У того, видно, было даже птичье молоко. Он мигом достал из будки почерневшую от долгого употребления деревянную круглую чашу, в которой, казалось пучеглазому, поместился бы не только кулак, но и целая голова, нацедил меду, подал привередливому выпивохе.

Тот схватил чашу обеими руками, приник к ней, как вол к луже, а пить изловчался странным образом, так, что чаша закрывала его лицо, глаза же словно бы разбежались в разные стороны и вытаращенно сверкали из-за деревянного дна — и получалось: морда из черного старого дерева, а на ней живые буркала!

Пока деревянномордый доглатывал свою порцию, медовар поднес остальным еще по ковшу, и все было выпито быстро и лихо, отличались пьяницы друг от друга лишь внешне, лишь одеждой, да еще тем, как вели себя после осушения ковша. Один хукал сложенными трубочкой губами вверх к небу, другой кончиками пальцев разбирал по волоску намокшие в меду усы, третий похлопывал себя по животу, косолапый человечишка с реденькими волосиками на голове (странная измятая шапочка свалилась у него от первого чрезмерного наклона головы) слюняво разевал рот и полными слез глазами смотрел на медовара, словно бы раздумывая: подаст ли тот еще, поднесет ли снова?