Ярмарка коррупции - [3]

Итак, в момент кризиса я думал не о нависшем надо мной смертном приговоре, а о Мириам. Я винил ее, словно она была причиной этого нелепого судебного процесса. В конце концов, если бы она вышла за меня, я перестал бы ловить воров и не попал бы в ситуацию, приведшую к столь печальному итогу. Я винил себя за то, что не стал добиваться ее руки более настойчиво, хотя любой мужчина счел бы три предложения руки и сердца достаточным доказательством своей решимости.

Итак, пока судья, представлявший корону, пытался убедить жюри вынести мне обвинительный приговор, я думал о Мириам. Однако, несмотря на одолевшие меня любовные чувства и меланхолию, я, оставаясь мужчиной, не мог не думать и о женщине с желтыми волосами.

Вероятно, нет ничего удивительного, что мои мысли переключились на другую женщину. В течение шести месяцев после свадьбы Мириам я предавался – не для того, чтобы забыться, а чтобы усилить горечь потери, – различным порокам, налегая в первую очередь на распутство и выпивку. Жаль, я не был игроком, ведь многие мужчины полагают, что этот порок утешает не хуже двух выбранных мною, а может быть, и лучше. Но, заплатив в прошлом слишком высокую цену за просаженные в игорном доме деньги, я не получал удовольствия от созерцания того, как чьи-то жадные руки загребают кучку серебряных монет, еще недавно принадлежавших тебе.

Выпивка и женщины. На них я мог рассчитывать. Ни от того, ни от другого не требовалось особого качества, ибо я не был расположен к большой разборчивости. Тем не менее женщина, сидевшая на краю одной из скамей, в тот мрачный час привлекла мое внимание, как ничто иное. У нее были бледно-желтые волосы и глаза цвета самого солнца. Не красавица, но вполне миловидная, а вздернутый носик и острый подбородок придавали ей дерзкий вид. Без претензии казаться светской дамой, она была одета как женщина из среднего класса, аккуратно, но без шика или намека на последнюю моду. Она в большей степени полагалась на природу, чем на портного, и глубокий вырез корсажа ее платья открывал взорам ослепительную грудь. Одним словом, встретив ее в питейном заведении или в таверне, я нашел бы ее восхитительной, но это не объясняло, почему она должна была привлечь мое внимание на процессе, где мне грозила смертная казнь.

Возможно, причина заключалась в том, что она не отводила от меня взгляда. Ни на одну секунду.

Конечно, другие тоже на меня смотрели. Мои дядя и тетя смотрели на меня с жалостью и, возможно, с осуждением. Мои друзья смотрели на меня со страхом, враги – с ликованием, незнакомые люди – с безжалостным любопытством, но эта женщина не сводила с меня страждущего и полного отчаяния взгляда. Когда наши глаза встречались, она не улыбалась и не хмурилась, а смотрела на меня так, словно мы прожили вместе всю жизнь и понимали друг друга без слов. Посторонние, должно быть, думали, что мы были мужем и женой или любовниками, но, насколько я мог судить – а рассудок мой не был на высоте в последние шесть месяцев беспробудного пьянства, – я никогда ее прежде не встречал. Загадка ее взгляда беспокоила меня в большей степени, чем загадка, как я оказался на процессе по обвинению в убийстве докера, о котором я впервые услышал за два дня до своего ареста.

Дождь усилился, и капли стали замерзать, когда прокурор, пожилой человек по имени Лайонел Энтси, вызвал Джонатана Уайльда. В то время, в 1722 году, этот знаменитый преступник все еще считался единственным оплотом в борьбе против мародерствующих армий воров и грабителей, наводнивших столицу. Мы были давними конкурентами в охоте за ворами, так как наши методы кардинально различались. Я полагал, что, помогая честным людям вернуть утраченные ими вещи, вправе рассчитывать на солидное вознаграждение за свои труды. Естественно, я не всегда придерживался высоких моральных принципов. Мне приходилось выслеживать неуловимых должников, пользоваться умениями, которые я приобрел в свою бытность кулачным бойцом, чтобы проучить жуликов (если они, на мой взгляд, этого заслуживали) или чтобы устрашить кого следовало. Тем не менее я никогда не причинял никакого вреда тем, кто не заслуживал, по моему мнению, грубого отношения. Бывало – и это знали, – я даже отпускал должника, всякий раз находя подходящее оправдание для своего заказчика, если мне рассказывали правдивую историю о голодающей жене или больных детишках.

Уайльд, напротив, был безжалостным мерзавцем. Он посылал своих воров красть вещи, а затем продавал эти самые вещи их владельцам, которые притязали на то, что являются единственными жертвами Лондона. Признаюсь, эти методы были намного прибыльнее, чем мои. Даже карманники в Лондоне платили дань Уайльду. Ни один убийца не мог скрыть свои запачканные кровью руки от всепроницающих глаз Уайльда, пусть даже великий охотник за ворами сам заказал убийство. Принадлежавшие ему суда завозили контрабанду во все порты страны, и у него были агенты во всех странах Европы. Биржевые маклеры боялись совершать сделки без его ведома. Одним словом, это был чрезвычайно опасный человек, который не испытывал ко мне большой любви.