Ярлыки - [149]

Уэйленд настойчиво советовал ей совершить турне по стране для популяризации своих платьев и брался организовать его. Она отказывалась: публичные выступления ее пугали. Она хотела оставаться анонимной.

Майя никогда не позировала фотографам и не давала интервью.

— Ты Грета Гарбо индустрии моды, — сказал Уэйленд, пощекотав ей подбородок, — чего ты опасаешься, когда все так хорошо продается?

Но успех ее фирмы не принес Майе ни счастья, ни спокойствия, которых она искала. Жаркими нью-йоркскими ночами, когда ее тело понимало что-то, чего не мог постигнуть разум, она чувствовала, что изнывает по ласке, что в ней просыпаются женские инстинкты. Манхэттен захватил ее, и ей не хотелось покидать его.

Она впитывала каждое слово, появлявшееся в печати о Филиппе. Ему больше не удавалось добиться столь же восторженных одобрений критики, какие получила «их» коллекция, но его репутация так упрочилась, что он мог без всяких усилий преуспевать, повторяя ее дизайны в разных тканях и комбинациях. Между тем, одеколон «Филипп», с его портретом на этикетке, становился популярным и широко рекламировался по всей Америке. Этот портрет попадался ей на глаза на каждом уличном перекрестке, на каждом автобусе и рекламном щите.

* * *

Все недели, последовавшие за тем ужасным утром, когда она проснулась рядом с мертвым мужем, Маккензи пребывала в каком-то трансе. Друзья, семья, даже некоторые из служащих пытались успокоить и встряхнуть ее, но, казалось, только сын имел для нее еще какое-то значение. Она оставалась затворницей и не могла заставить себя ответить на сотни писем, которые получила, или позвонить множеству людей, оставивших свои устные послания на ее автоответчике.

Она посещала врача, чтобы освободиться от психологической травмы, которую нанес ей ужас. Эд Шрайбер был единственным человеком, которого она одновременно и желала, и боялась увидеть.

— Если я увижу Эдди, — объясняла она старым друзьям Люку и Лоретте, — то буду чувствовать себя так, словно это я убила Элистера.

Они по-прежнему жили в Виллидж, и Маккензи, чтобы увидеть их, посылала за ними машину. Они были теми друзьями, с которыми сейчас она чувствовала себя спокойно.

— Вы понимаете? — спрашивала она их, и они кивали. — Я так хочу увидеть Эдди и боюсь этого.

Она оставила все дела «Голд!» на своих братьев, подписывала все, что они просили подписать, и ничего ее больше не трогало. Она получала удовольствие лишь от часов, проведенных с Джорданом, когда играла с ним или учила чему-нибудь. Общение с ним было для нее единственным выходом из самозаточения, хотя каждый поход с сыном в парк или зоопарк оборачивался тем, что им приходилось без конца прятаться от фотографов.

Но хуже всего была постоянная мысль о том, что она могла спасти Элистеру жизнь. Чувство вины наложило отпечаток на все ее существование, но особенно связывалось оно с тем, что больше всего занимало ее — возможностью продолжения связи с Эдом. Это действительно жгло ее теперь, как нечто безнравственное.

Эд отказывался понимать ее. Он мог звонить много раз на дню, но разговаривали они не более нескольких минут.

— Это выглядит нелепо, она оплакивает парня, которого даже не любила по-настоящему, — рассказывал он Дэвиду, — словно чувствует, что обязана его оплакивать, чтобы ей самой стало легче.

Вскоре Эд стал ограничиваться лишь одним звонком в неделю. Но ни разу не попрощался с Маккензи без того, чтобы не спросить, когда они встретятся.

— Ах, Эдди… — Маккензи разразилась слезами, когда он спросил ее об этом в последний раз. — Как я могу видеться с тобой? Сейчас я чувствую себя так, словно это наша любовь убила Элистера.

— Нет! — протестовал Эд. — Этот парень был на полпути к саморазрушению еще задолго до того, как я положил глаз на тебя. Не ты убила его, и уж во всяком случае, не я. Он принял сверхдозу, это же ясно.

— Бэби. — Ее голос дрогнул. Он и в лучшие времена был низким, а теперь, от постоянных слез, и вовсе стал хриплым. — Я хотела бы прижать тебя, и чтобы ты прижал меня, больше всего на свете. Но сейчас это было бы нехорошо…

Стиснув трубку в руке, Эд покачал головой.

— Ох, Мак, я не желал ему смерти, клянусь перед Богом. Но теперь, когда он мертв, почему мы не можем быть счастливы?

— Потому что я не могу быть счастлива, — угрюмо ответила она.

Повесив трубку, она еще долго сидела, держа телефонный аппарат на коленях, глядя в окно невидящими глазами.

В мае Колин Бомон получил от «Дивайн» заказ сделать портреты четырех самых выдающихся американских дизайнеров по выбору Корал для специального выпуска. Он был одним из первых визитеров у Маккензи за время ее вдовства и нарисовал ее сидящей на огромной итальянской софе у окна в гостиной.

— Я легко могу впасть в глубокую депрессию, — сказала ему Маккензи, — но я обязана вывести себя из этого состояния ради Джордана и для нашей компании, конечно, тоже.

— Твои братья не будут счастливы, пока не откроют магазины «Голд!» в каждом большом городе Соединенных Штатов, — пошутил Колин, деловито набрасывая густую гриву Маккензи.

Когда он закончил, они вместе пили кофе.

— Я знаю, что это такое — видеть, как кто-то, кого ты любишь, медленно разрушает себя, — сказал он ей. — Почему ты не делаешь что-нибудь полезное для молодых ребят, которые попались на подобный крючок? Организуй какой-нибудь комитет по борьбе с распространением наркотиков или что-то в таком роде!