Ярем Господень - [67]

…Мария Алексеевна сидела за столом — шила золотом по бархату. Диковинные цветы и травы раскидались по тяжелой ткани, кроёной для священнического облачения.

Каждый новый человек, что являлся пред очами царевны, оказывался в свете большого окна.

Она оглядела вошедшего. Рослый, темнорус, в плотной бороде протянулись уже заметные седые нити. Прямые брови, цвет глаз царевна не разглядела сразу — их притеняли густые ресницы. Что отметила царская дочь, так это то, как легко вошёл в светлицу красивый монах.

Единственное, что поначалу успел увидеть Иоанн — царевна одета в одеяние «смирных вдовьих цветов».

Мария Алексеевна бодрила ласковым взглядом.

— Так ты, отче, как сказывали, по примеру киевских преподобных, пещеры копать в своей пустыни начал. И церковь подземную посвящаеши во имя Антония и Феодосия Печерских…

— Обитель наша на горушке, недра велики… Близ исток из тех недр…

— О челобитье твоём знаю, душа наша отзывается. Получишь ты указ на освящение подземной церкви. Прими от нас с Феодосией иконостас железный с царскими вратами, икону Пресвятой Девы Марии, облачения, сосуды и книги. А деньги — внизу подьячий выдаст. И по всему прочему обращайся к нему. Я скажу, чтобы привечал…

До прихода к царевне Иоанн сведал в Москве, что дочери Алексея Михайловича особо благоволят к церкви теперь, когда венценосный братец так ожесточился противу духовных. Потому Иоанн и понял цену поистине царских щедрот для своей пустыни. Он кланялся «большим обычаем» — до полу и благодарил царевну.

Мария Алексеевна кротко просила:

— Молитесь за нас, грешных! Питирим из Залесского сказывал, с твоих слов, одначе… Знамения были на месте твоей пустыни?

Иоанн рассказал о колокольных звонах, что были явлены из-под земли, о нездешнем свете, падавшем с небес на Старое Городище. Да он и сам слышал и видел, как храм-то строили… Сподобил Господь…

Мария Алексеевна и о шитье своём забыла, её красивое бледное лицо напряглось.

— Коли точию так, то велика будет слава твоей обители, святой отец! Да, а раскольники нижегородские — они, что… В святом заблуждении или прямые ослушники царю?

— Наши оне, наши! Их бы любовью, терпением в церковь приводите. Доброе добром живо…

— Вежество мне твоё любо, Иоанн! — светлела лицом царевна. И перед тем, как отпустить, наказала: — Нужда какая или что ещё озаботит — доводи до нас, а то и сам на очеса показывайся. Знаю архимандрита вашева Спасскова, Павла. Достойный молитвенник наш. Наслышаны мы, что по ево желанию с братией игумен Костромского Кривоозерного монастыря Корнилий списал древнюю икону Иерусалимской Божией Матери… — Мария Алексеевна внезапно прервала свой рассказ — Иоанн понял запинку царевны как её забывчивость и заспешил со своим:

— Написан образ был святыми апостолами в пятнадцатом году по вознесению Господа нашева Иисуса Христа… А Корнилий — искусный, можно сказать, пресловущий изограф, видел я икону — чтима она в Арзамасе…

— Передай Павлу наше благословение! — Мария Алексеевна была благодарна, что Иоанн поддержал её разговор об иконе. — Да, вот ещё что… Ведом нам иеродиакон Иосия, что теперь в Симоновом монастыре. Рождён он в Елатьме, тамо близко от твоей пустыни. Очень желает жити поближе к своей отчине — возьми его за нашим ручательством. Он сыщет тебя, ты ведь постоем в Новоспасском. Ну, будь твоя братия нищелюбива! И благослови меня…

Счастливым возвращался Иоанн в Саров. Пещерную церковь освятили 30 мая 1711 года.

Глава восьмая

1.

Пока Иоанн обживал Старое Городище один, просвещал раскольников заволжских, устраивал монастырь — долгие годы Господь испытывал верного раба своего в нём самом. Теперь же испытание строителя начались в общежительной обители, и Божье тягло стало более тяжелым. Кто многая на себя взял, тот и претерпит многая.

Весна 1712 года в России выдалась ранней, долго стояло бездождие, в мае начались иссушающие жары.

Сосновый бор, что окружал пустынь налился густой пахучей смолью, никли долу и увядали и без того жидкие травы, под ногами жёстко хрустел плотный беломошнник. Со Старого Городища улетели куда-то птицы, и смутная тревога захватила монахов. С тихой мольбой в глазах посматривали они на выбеленное жарой палевое небо, на какое-то осовелое солнце — старые прятались днями в подземных кельях и только в поздние дымчато-красные вечера приходили к Сатису или Сарове посидеть у прохлады проточной воды.

Говорили о могущих быть пожарах.

— Слышал я примету: брось белого голубя в пожар — скоро сгаснет огонь, утишится.

Феолог вспоминал:

— В недавнем — седьмом году, в летось же, загорелась в Арзамасе крепостная стена. Так-то весело побег красный петух поверху, по обламам…[46]

— Много огонь слизнул?

— Да, многонько. В городу и дома посадских прихватило. Воевода ворчал: не татарские времена… Какая уж такая нужда в нашей крепости — маята одна! Срыть бы её вовсе. Гниль, а не стены, сколь казны на поддержку трухла тратим…

— А ежели не дай Бог, полыхнут леса? — пугались монахи.

Чего опасались, то и случилось.

Однажды проснулись, взглянули на небо, а его уж сизой хмарью затянуло, воздух затяжелел и гарью круто пахнуло из глубин леса.

— Не нанесло бы на нас, братия…